— Дядюшка! — Пушкин улыбался.
Василий Львович с недоумением посмотрел на обросшего густыми баками, с буйной шевелюрой, с резкими морщинами на лице человека, который подходил всё ближе. На хозяина радостно смотрели живые голубые глаза.
И он вскрикнул и принялся с трудом подниматься из-за стола — слабые ноги едва удерживали раздавшееся туловище.
— Александр!.. — Влажным ртом он поцеловал племянника в губы и заплакал. — А та grande surprise[241]! Ты здесь, Сашка?
Пушкин опустился устало на стул.
— J’espere vous ne voulais fas faire mourir de faim[242].
Василий Львович позвонил в колокольчик. Вошёл совсем древний старик с клоками седых волос и трясущимися руками — дядька Василия Львовича.
— Ещё один прибор, — прошамкал дядюшка. — Как же ты здесь, Александр? — На его лице, как зеркало отражавшем всякое чувство, были и радость и удивление.
— Я сбежал, — коротко сказал Пушкин.
Глаза Василия Львовича округлились.
— Но... Но это опасно... — Он понизил голос. — Ещё недавно здесь творилось такое...
— Что творилось? — будто не понимая, спросил Пушкин.
— Хватали! Отправляли в крепость...
— Тсс... — Пушкин поднёс палец к губам. — Я приехал тайно.
Теперь явный страх выразился в глазах старика. Василий Львович с трудом поднялся.
— Александр... Вот для чего отрастил ты баки?.. Я понял. Но я молю тебя, Александр, покинь мой дом. Я ни в чём не замешан...
О, эта неистребимая арзамасская привычка смеяться над простодушной доверчивостью Василия Львовича!
Пушкин расхохотался.
— Дядюшка! — Он обнял старика за плечи. — Царь разрешил мне жить в Москве!
Василий Львович с облегчением перевёл дыхание. Нет, он не обиделся. Теперь лицо его дышало кроткой радостью.
— Я надеялся... Я надеялся... Но ты голоден! Блез, скорее же... Но твоя maman писала прошение... и вот... — Он положил свою руку с узловатыми от подагры пальцами на горячую руку Пушкина. — Александр, не могу от тебя скрыть, ты вошёл в самую большую славу... — Он приблизил своё лицо с оплывшим подбородком и тяжёлыми веками к лицу Пушкина. — Да, слава... Твоё имя все повторяют... — Он был беззуб, с запавшей верхней губой, и брызгал слюной. Пушкин обтёр лицо. — Москва бредит романтическими твоими стихами. И я горжусь тобой... Хотя, конечно, прежде тебя именовали молодой Пушкин, а теперь меня именуют: дядя знаменитого Пушкина.
Племянник откинулся к спинке стула и звонко хохотнул.
— Но ты привёз что-нибудь новое?
— Дядюшка, а что было делать в деревне?.. Покойный государь посчитал для меня полезным уединение... И я писал.
Василий Львович задумчиво смотрел на племянника.
— Я помню тебя совсем ребёнком... Как долго ты не был в Москве... А когда в двенадцатом году я вернулся в Москву из Нижнего Новгорода, я увидел чёрное большое поле с множеством церквей и лишь обгорелые остатки домов... — Мысли его, очевидно, текли собственными, никому не ведомыми руслами. — Зато теперь Москва куда лучше: улицы шире, дома больше каменные, Неглинку заключили в подземную трубу, около Кремля — ты, может быть, и помнишь — на месте рва, в котором всегда стояла зелёная вонючая вода и куда сливали всякие нечистоты, теперь прекрасный Александровский сад.
Но всё это лишь послужило вступлением к неизбежной декламации:
— Ты помнишь стихи Ивана Ивановича Дмитриева? Ты должен непременно его навестить. Прославленный поэт, знаменитый муж, и ведь это он, будучи министром юстиции, помог определить тебя в лицей.
Пушкин согласно кивнул головой.
Направление мыслей Василия Львовича изменилось.
— Наш круг редеет. Карамзин... ужасно! И нет уже твоей доброй тётушки, Анны Львовны... Доктора мне сказали: ей жить нельзя, у неё водяная... — Вдруг он не то чтобы приподнялся, а прямо-таки вскочил как ужаленный. — Ты написал недостойные стишки на кончину доброй своей тётушки!
Пушкин отвёл глаза. Ну да, это он с Дельвигом от нечего делать сочинили в Михайловском шутливую «Элегию на смерть Анны Львовны»:
— Это ты? — Трудно было ожидать столь сильного гнева от дряхлого старика.
— Нет же!.. — Пушкин даже слегка испугался за дядюшку. — Это дело Дельвига...
— Он слабый поэт. — Василий Львович как-то сразу обмяк и опустился на стул. — Конечно же сам я не мог не посвятить любимой сестре стихи. — Откинув голову, отчего кран салфетки выбился из-под галстука, он продекламировал:
Дядька поправил ему салфетку.
— Ты должен завтра же навестить родню свою, Сонцовых[243], — сказал Василий Львович. — Елизавета Львовна страдает ужасными головными болями, Матвей Михайлович тучен, Катюша и Ольга давно невесты... Боже мой, сколько лет ты не был в Москве... Я помню тебя совсем, совсем ребёнком... Но вот что... — Он постарался выразить на лице решительность. — Ты должен теперь сделать шаги к полному примирению с отцом. Твоя ссора с ним ужасна!
Настроение Пушкина резко изменилось.
— Прошу тебя... — Он сделал торопливый жест: он не хотел вести этот разговор.
— Но...
— Я не собираюсь мириться с человеком, который вёл себя недостойно! — Теперь Пушкин говорил запальчиво. — Отец шпионил за мной!
Василий Львович всплеснул руками.
— Как можешь ты так говорить об отце! Как смеешь! — Его лицо выразило ужас. — Я знаю своего брата. У Сержа чувствительное сердце. Он пишет, он пишет мне...
Василий Львович позвонил в колокольчик, но дядька стоял за его спиной.
— Портфель на столе в кабинете...
— Отец пожелал стать на сторону заклятых моих врагов, — раздражаясь всё больше, продолжал Пушкин. — Это бы ещё ничего! Но все вместе: он жалел для меня всегда самые ничтожные деньги, этим унижая меня. Юность, которую я провёл в Петербурге, ужасна — по его милости! И вот я приехал в Михайловское — что я? Hors de loi[244]! Он вынудил меня своими гонениями просить правительство заключить меня в крепость!
Василии Львович трясущимися пальцами извлёк из портфеля письма и водрузил на нос очки.
— Это пишет твой отец, — сказал он с силой. — Вот слушай: «Нет, добрый друг, не думай, что Александр Сергеевич почувствует когда-нибудь свою неправоту передо мной... Я прошу у Бога только той милости, чтобы он укрепил меня в моём решении — не мстить за себя... Я люблю в нём моего врага и прощаю ему если не как отец, так как он от меня отрекается, то как христианин, но не хочу, чтобы он знал об этом: он припишет это моей слабости или лицемерию, ибо те принципы забвения обид, которыми мы обязаны религии, ему совершенно чужды».
— Да, он лицемер и мне не отец. Даже сестру и брата он восстановил против меня. И вот я одинок! — ещё более раздражаясь, воскликнул Пушкин.
— Это пишет твой отец! — Василий Львович, как мог, тоже горячился. Поправив очки, он продолжил чтение: — «Моё положение ужасно, и горести, которых я для себя ожидаю, неисчислимы, но моя покорность Провидению и моё упование на Бога остаются при мне...» Как же можно не рыдать, читая такие строки! — воскликнул Василий Львович и зарыдал.
В это время послышались быстрые твёрдые шага, и в комнату ввалился рослый и широкоплечий молодой человек, одетый по-бальному. Пушкин вскрикнул и бросился ему в объятия.
243