Прощаясь, он каждому пожал руку. Они с каким-то изумлением смотрели на коротенького, щуплого, некрасивого, обросшего дикими бакенбардами, не особенно тщательно одетого человека; великий человек, кажется, имел свои особые странности...
Дверь за ними закрылась. Соболевский поднялся и потянулся.
— Всё же они уж очень чистюли, — сказал Пушкин. — С тобой одним мне весело.
Соболевский рассмеялся.
— Так едем же...
V
— Одеваться! — Человек Соболевского был куда как нерасторопнее верного Никиты.
Пушкин торопился. В доме Толстого-Американца ожидали карточные игроки — прожжённая, шумная, вороватая компания, в которой он проводил день за днём. Играть пока было на что благодаря Плетнёву, издававшему и переиздававшему на возможно выгодных условиях и торговавшемуся за каждый грош. Увы, он проигрывал. Карта не шла, но чем меньше ему везло, тем ощущение азарта делалось острее.
— Платье новое подать? — спросил человек.
— Старое, старое! Да поворачивайся...
В это время осторожно постучали в дверь. Кто бы это мог быть?
Иссохший бледный человек лет тридцати, с сумрачным, но энергичным лицом как вошёл, так некоторое время и не отрывал от Пушкина напряжённого взгляда, потом низко, в пояс, поклонился.
— Николай Полевой, — представился он. Незачем было объяснять, что он и есть издатель известного журнала «Московский телеграф».
Но ни имя издателя, ни название журнала не произвело на Пушкина должного впечатления. Он даже не нашёл нужным из вежливости скрыть, что гость явился вовсе не своевременно. Он сдержанно кивнул головой. Лицо Полевого помрачнело.
— Позволите ли? — спросил он. — И я не один, я с братом[265] — непременным моим помощником.
Пушкин неопределённо повёл рукой — жест мог означать всё что угодно. Полевой повернул голову, кого-то позвал из гостиничного коридора, и вслед за ним шаг в шаг в комнату вошёл широкоплечий молодец купеческой наружности. Братья одеты были весьма просто, но причёсаны по-европейски, модно, что при их совершенно русской внешности было даже несколько смешно.
Братья молчали. Пушкин кивнул, но принялся обтачивать ногти пилочкой.
— Я рад. — Пушкин поднял взгляд от ногтей, но сесть не пригласил.
Братья переглянулись. Но не правила этикета, видимо, сейчас занимали их. Они потрясены были встречей с великим человеком. Невысокий, хилый, обросший густыми баками, очень старившими, известный поэт предстал перед ними в татарском серебристом халате, распахнутом на волосатой груди, в домашних туфлях на босу ногу. Он был не таким, каким воображение рисовало его. И всё вокруг было до странности не таким: ни малейшего комфорта не было в казённом гостиничном номере.
— Мы были заочно довольно тесно знакомы, — холодно сказал Пушкин.
Николай Полевой обрёл дар речи:
— По Москве разнеслась весть о вашем приезде — и тотчас мы... я... — Он сделал шаг вперёд. — Поверьте, я почувствовал себя на вершине счастья. И осмелился заочное наше знакомство продолжить личным...
— Рад. — Пушкин продолжал полировать ногти.
Выражение оскорблённости на мгновение промелькнуло на лице Николая Полевого. Братья встретились глазами.
— Александр Сергеевич, — заговорил Полевой, — вы писали из псковской деревни, что «Московский телеграф» определённо признаете лучшим русским журналом и готовы участвовать в нём. — В глазах Полевого загорелся какой-то фанатический огонь. — Вы дороги журналу и дорога мне, Александр Сергеевич, потому что... потому что гениальный человек и великий поэт. Вы помните: первый наш номер мы открыли прелестной вашей «Телегой жизни». Потом вы доверили мне столь важную вашу критическую статью «О предисловии Лемонте к французскому переводу басен Крылова» и другую, не менее важную, с возражениями на статью в «Сыне Отечества» о госпоже де Сталь... И мы, Александр Сергеевич, всегда гордились вашим участием, оно придавало нам силы!
Слава, конечно, тяжкое бремя для любой натуры. Пушкин выставил вперёд руки, интересуясь ногтями, а не гостями. Они могли рассмотреть на каждом пальце перстень.
Николай Полевой был очень чувствителен к отношению аристократов к нему. В голосе зазвучала горечь:
— Что ж, Александр Сергеевич, вам, конечно, известно: я из простых иркутских купцов. И в Москву-то был послан отцом винокуренный завод устроить, а видите — издаю журнал! Купцы, Александр Сергеевич, тоже могут радеть о просвещении да благе отечества. Просветил себя: в театр ходил по три раза в неделю, книг накупил без счета, комнату завалил ландкартами да глобусами, языки европейские изучил самоучкой, а в университете слушал тайком лекции Мерзлякова, Снегирёва, Страхова[266], Каченовского... Во мне страсть, Александр Сергеевич! — Он самолюбиво и гордо вскинул голову, но тотчас образумился: журнал без великого Пушкина? Да как тогда удержать подписчиков?
Пушкин бросил на него выразительный взгляд, который Полевому нельзя было не понять; он почувствовал себя таким, каким совсем недавно ходил по Москве: купчиком, торговавшим сладкой водкой, постриженным в кружок и в долгополом сюртуке.
— Александр Сергеевич. — Полевой теперь говорил запинаясь, — кто, как не мы, во всей полноте оценили великое ваше творение... И воспитание Онегина, и поездки к Талону[267], и описание театра — вот истинная народность, потому что, по нашему разумению, народность не в простонародности, но в подлинности и полноте изображения... Вы, как настоящий гений, во всём преуспели, вы опора наша, признанный вождь и глава русского романтизма...
Пушкин заговорил, не скрывая раздражения:
— Однако же в «Московском телеграфе» досадные недостатки: например, неровный слог и излишняя самоуверенность в суждениях, слишком резкий тон в приговорах.
Полевой вздрогнул: каждое слово было обидной, несправедливой оплеухой.
— Вы несправедливы... — Впавшие бледные его щеки ещё более запали и побледнели. — «Московский телеграф» — орган известного рода мнений. Отсюда и приговоры...
— Надобно, однако же, знать грамматику русскую, хотя бы писать со смыслом. — В голосе Пушкина звучала запальчивость. — А вы публикуете Бог знает что. Вот, например, в вашем журнале сказано: Дон-Кихот искоренил, дескать, в Европе странствующих рыцарей, в Италии, кроме Данте[268], не было романтизма. Но ведь это совершенная чушь. А Ариосто, по-вашему, кто же? Нет, вы пишете наобум.
Он не хотел обижать Полевого, но уж так получилось. Потому что очень заманчивым показалось наконец-то издавать журнал по своему вкусу. И ещё тем Полевой вызвал у него раздражение, что объявил главой романтической школы; звучало лестно, однако кто же поймёт, что в своём творчестве он сделал новый решающий шаг вперёд! И наконец, дело было в том, что его ожидал с картами Американец...
Но Полевой был потрясён. Он всплеснул руками:
— Александр Сергеевич... Знаю. Всё понимаю. — Пушкин на лице Ксенофонта Полевого прочитал мучительную боль за брата. — Понимаю, — продолжал Николай Полевой, — вы принадлежите не нам, а «Московскому вестнику». Но, Александр Сергеевич, издавать журнал — сложное дело. Я журналист не по случаю, не из расчёта, а по страсти, по призванию. Вот вы положились на Погодина. Но что Погодин? Он читает в университете лекции, издавал альманахи, а с журнальным делом незнаком вовсе. Вы рассчитываете на молодых новых ваших друзей. Но сердечный союз ваш устроился слишком проворно. Где могли вы узнать их, ещё не доказавших своих дарований? Вот они-то делают ставку на успех от одного вашего имени...
Пушкин вновь рассматривал свои ногти. «Архивные юноши», правда, несколько его разочаровали своей приверженностью к философским силлогизмам, зато ему нравились их чистый энтузиазм и высота устремлении.
265
266
268