— Слушаюсь-с...
Простыня легла на плечи, защёлкали ножницы.
— Готово-с, барин. А много-с — им не к лицу будет...
Пушкин вгляделся в зеркало: вряд ли он похорошел.
— Ну что ж... — вздохнул он. — Благослови меня, байбак...
Соболевский проводил его до коляски. Кучер ногой пробовал колеса и сокрушённо покачивал головой.
— Да ты растряс вконец мою коляску, — сказал Пушкин.
— Доедешь... А может быть, лучше, если бы не доехал?
Он был прав. Всю дорогу Пушкина мучили сомнения.
Быть счастливым... Неведомая наука счастья. Но, Боже мой, нужно же человеку, занятому серьёзным делом, иметь свой угол и покой... Узнать счастье! Уткнуться лицом в мягкие колени и замереть, чувствуя пальцы, перебирающие твои волосы... И всё же: сколько новых обязанностей, трудностей, сложностей, почти неразрешимых проблем — и эти узы, навсегда стягивающие и неумолимо мешающие...
Дом Зубкова — настоящая усадьба с боковыми флигелями, с колоннами, рустованным цоколем, рельефным фризом, со скульптурами, украшающими парадный двор. Она раскинулась просторно за узорчатой решёткой в одном из бесчисленных переулков Москвы.
Быстрым шагом Пушкин пересёк залу, одну гостиную, вторую — и нашёл приятеля в диванной, читающего французскую новинку.
— Рад, что ты пришёл. — Зубков приветливо заулыбался. — Садись, я вспомнил и хочу рассказать подробности, которые, я знаю, не могут тебя не волновать. Так вот: в крепости на меня надели кандалы, а кандалы эти состоят из двух железных оков, соединённых железной же перекладиной, так что они натирают тело до крови... Что ж ты не садишься?
Пушкин взволнованно расхаживал по комнате, потом остановился вблизи Зубкова.
— Твоя свояченица дома?
У Зубкова приподнялись брови.
— А что?
Пушкин снова заходил по комнате. Зубков закрыл книгу и положил её рядом на диван.
— Слушай, Александр Сергеевич. — Он понизил голос. — Я тебе только одно скажу: счастье не может быть вечным...
Пушкин подскочил к нему.
— Экую новость ты мне открыл! Не вечно. Но мне двадцать семь лет... Счастье — где ни ищи его — лежит на самых обычных дорогах.
— Слушай, — мягко повторил Зубков и настороженно оглянулся. — Я, женясь на её сестре, помышлял о счастье... Не скажу, чтобы я ошибся. Но при твоей натуре...
— Вот ты хочешь отговорить меня. Но ты видишь, как мне нелегко... нелегко... и хочешь... хочешь...
— Я? Ты? Что должно мне делать?
— Должно пойти к свояченице, сказать о моём предложении и просить её ко мне выйти... Ах, мой друг, я сам не уверен!
Зубков пожал плечами, взял свою книгу и вышел.
У Пушкина часто билось сердце. Послышались лёгкие шаги, шелест платья, и вошла Софи — смущённая, с потупленными глазами. Она сделала реверанс и села на обитый штофом диванчик. Пушкин стал перед ней, опустив голову, потом преклонил колено и поцеловал ей руку.
— Должно быть, Зубков передал вам мои намерения, — сказал он голосом, сделавшимся низким и глубоким. — Я просил Василия Петровича, как друга, как мужа вашей сестры...
Она робко, исподлобья взглянула на него.
— Как-то я вам сказала... Вы вовсе меня не знаете... — Голос её дрожал.
Спасти его могло одно красноречие.
— Я кажусь вам сумасшедшим, не правда ли? — заговорил он. — В самом деле: некто, благоразумный человек, ухаживает за вами год за годом, а я... Но поверьте, Софи, увидев вас один лишь раз, нельзя колебаться. Вы скажете: я не старался увлечь вас. Да! Но почему? Потому что у меня не было претензий просто увлечь вас. Я сразу решил идти прямо к развязке, потому что понял: возле вас кто же не будет счастливейшим из людей?
Кажется, его пылкое красноречие произвело на неё должное впечатление. Склонив голову набок, она задумчиво смотрела на него.
Тотчас он испытал страх: судьба его решена.
— Я должен уехать в деревню, — быстро проговорил он.
— Да?.. Но скоро ли вы вернётесь?
— Скоро ли?.. Дорога... Мгновенно!..
Вдруг она тихо и уже доверительно рассмеялась.
— Панин ухаживает за мной два года, а всё не делает предложения.
— Так кто же прав? — в новом порыве энтузиазма вскричал Пушкин. — Где же истинное чувство?
— Потому что Панин — благоразумный человек... А вы действительно сумасшедший... — Но, кажется, его сумасшествие сумело тронуть её. Она поднялась — стройная, юная, прекрасная. — Значит, вы уезжаете?
— Со смертью в душе... Похоронить себя на неделю...
— Что ж, возвращайтесь... — И Софи вышла.
Тотчас вошёл Зубков: очевидно, он стоял за дверью.
— Послушай, Зубков! — Пушкин бросился к нему. — Я смешно вёл себя. Друг дорогой, изгладь дурное впечатление от поспешного моего предложения... А я еду в деревню.
На лице Зубкова выразилось изумление.
— Сейчас?.. В такой момент?
— Но мне нужно... Ах, ты не понимаешь... Мне нужно. Придумай, придумай что хочешь.
И Пушкин стремглав выбежал из дома, оставив своего приятеля в растерянности.
XIII
Известная в Москве княгиня Зинаида Волконская[298], считавшая знаменитого поэта украшением своего салона, устроила ему пышные и торжественные проводы.
Ей принадлежал не дом, не просто особняк, а настоящий дворец, римское палаццо со стройной колоннадой, с высокой аркой ворот, с балконами, ограждёнными узорчатыми решётками, с гербом на фронтоне. Дворец на углу Тверской выходил фасадом на Страстную площадь — как раз напротив кирпичных стен Страстного женского монастыря, а остальную часть площади занимали монастырские земли, где в садах и огородах усердно трудились послушницы.
К парадному подъезду палаццо одна за другой подъезжали кареты. Ливрейные лакеи отворяли дверцы. Гости — московская знать, сановники, профессора университета, писатели, художники, музыканты, — удостоенные чести быть принятыми хозяйкой, поднимались по широкой мраморной лестнице. Их встречала белизна стен гостиной, живописно оттенённая кипарисами и экзотическими растениями, затем анфилада зал, украшенных фресками, плафонами, статуями, картинами... Не жилой дом, а художественная галерея.
Народу на этот раз собралось множество. В центре общего внимания был Пушкин.
— Господа, увы, наш поэт... должен нас покидать... — Хозяйка, большую часть жизни проведшая за границей, с трудом изъяснялась на родном языке и перешла на французский: — Le chagrin... le maheur...[299] — Это была моложавая тридцатипятилетняя женщина в расцвете красоты — стройная, с роскошными плечами, белевшими под прозрачной накидкой, с завитыми локонами высокой причёски. — Он покидает нас, — говорила она нараспев, как и требовали правила французской декламации. — Так возвращайтесь же скорее под сень кремлёвских стен, в наш древний стольный град... О, счастлива мать, зачавшая человека, чей гений — вся сила, всё изящество, вся непринуждённость, кто является нам то сыном природы, то европейцем, то Шекспиром, то Байроном, то Анакреоном[300], то Ариосто — и всегда русский... Возвращайтесь, мы ждём вас...
Раздались аплодисменты. Знаменитая хозяйка салона, северная Коринна, la Corinne du Nord, урождённая княжна Белосельская-Белозерская, в жилах которой текли остатки Рюриковой крови, считалась беспримерно учёной женщиной и пользовалась огромным успехом. У Пушкина же и она, и её салон вызывали глухое раздражение.
С ней рядом стоял, не отходил, следовал за ней как тень Дмитрий Веневитинов — слабая его шея была тщательно окутана белоснежным галстуком, красивая голова сидела горделиво, а черты лица будто созданы были для портрета: тонкие брови, выразительные глаза, прямой нос... Он был давно и безнадёжно влюблён в Волконскую. Всё же духовная жажда оторвала его от женщины и заставила подойти к Пушкину, и он — не совсем вовремя и не вполне уместно — принялся развивать заветные свои мысли:
298
300