Моя уверенность и невесть откуда взявшийся нахрап были удивительны мне самому. Я будто бы действительно сделался совсем другим человеком. Так, наверное, превращается в распрямившуюся пружину легавая собака, взявшая след.
Ничего не понимая, ювелир допятился до входа в комнату. Там, в глубине, холодно поблескивала зеркальная дверца платяного шкафа. Я крепко взял берлинца за локоть и подтащил ближе.
Мы стояли рядом.
— Смотрите, как мы похожи.
— Не особенно, — пробормотал он, глядя на мое отражение со страхом. Должно быть, считал меня психом.
— А если так?
Я нахлобучил ему на нос свои очки.
— Теперь гляньте сюда. — Показал свою «кеннкарту», раскрытую на фотографии. — Если скажете, что сбрили бороду, никто не усомнится, что документ ваш. Ну, или можете отрастить такую же.
— Что это? Зачем? — пролепетал Данцигер.
— У вас удостоверение желтого цвета, с буквой J?
Он испуганно кивнул.
— И без повязки с шестиконечной звездой на улице не появишься, так? Теперь, когда ваша Палестина провалилась, вам один путь — в Гетто. Оттуда уже не выберетесь. А я дам вам полный набор документов стопроцентного арийца. И отправляйтесь себе совершенно легально, скажем, в Румынию, а оттуда — куда пожелаете. Все ваши деньги я не заберу, оставлю достаточно.
Данцигер тяжело дышал, но ужас в глазах пропал.
— Позвольте?
Взял удостоверение, продовольственный аттестат, справку с места жительства, поизучал.
— Вы с ума сошли. Какой из меня «фон», какой «барон»?
— Чем богат. Документы подлинные. Повторяю: это жизнь, безопасность. И свобода. Но сначала покажите, сколько у вас денег.
— Вы меня застрелите, — жалобно сказал он и мелко-мелко замигал. Наблюдать страх почти так же неприятно, как его испытывать. Я принялся успокаивать Данцигера.
— Посмотрите на меня. Разве я похож на убийцу?
— Сейчас все убивают, даже кто не похож.
— Ну и черт с вами. Я мог бы устроить обыск и забрать чемодан силой, но я не грабитель. Прощайте. Не советую только здесь задерживаться. Следующие визитеры будут менее деликатны.
Я спрятал документы в карман и сделал вид, что ухожу.
В коридоре он меня окликнул:
— Постойте!
Исчез в комнате, чем-то там погромыхал и вынес коричневый обтрепанный чемодан — не очень большой, но и не маленький. Поставил на пол, трясущимися пальцами открыл крышку.
Внутри, под газетой, которую Данцигер аккуратно отложил в сторону, лежали пачки бело-зеленых купюр. Они были разложены по номиналу.
Я тоже присел на корточки.
— Эти оставляю вам. Эти тоже.
Отдал ему две пачки стодолларовых Франклинов и четыре пачки пятидесятидолларовых Грантов. Такие крупные банкноты разменивать на черном рынке небезопасно — человеческая жизнь сейчас стоит дешевле. В чемодане остались десятки и двадцатки. Много.
— Так будет честно? Давайте ваши документы и берите мои.
Он молчал. В глазах, устремленных на чемодан, который я уже закрыл и поставил рядом с собой, стояли слезы.
Я, конечно, понимал, что это слезы жадности, и все же мне было этого человека жалко. Зная себя, я предвидел, что могу дать слабину — именно тогда, когда главное будет исполнено и напряжение спадет. Но я предусмотрел это заранее.
Сделав вид, что хочу закрыть замочки получше, я положил пистолет на зонтичную подставку, да еще и полуотвернулся.
И, конечно же, Данцигер клюнул. Он схватил «браунинг», навел на меня и сделал несколько шагов назад.
— Отдай чемодан, дерьмо!
В поросячьих глазках (у меня всё же не такие) светилось торжество. Как же — и деньги сохранил, и документы раздобыл.
— Только не убивайте, — пролепетал я, подталкивая его мысль в правильном направлении. — Я ухожу…
— Черта с два ты уйдешь.
Ювелир быстро оглянулся на дверь, потом на окна, прикидывая, будут ли слышны выстрелы. Отпускать меня ему было нельзя. Что если я на улице остановлю патруль и скажу, что еврей отобрал у меня, немца, документы?
Было интересно смотреть, как обстоятельства и страх превращают травоядное существо в хищника. За миг до того, как палец нажал на спуск, лицо Данцигера дернулось, будто от спазма или зубной боли. Вот и вся рефлексия.
После одного, второго, третьего щелчка физиономия мерзавца вся заколыхалась от паники.
Я вырвал из вялых пальцев пистолет. Вставил обойму. Взвел затвор. Ни жалости, ни вины я теперь не ощущал.
Он не молил о пощаде и не ждал ее, потому что полминуты назад сам собирался меня убить.
— Полусотенные вернешь обратно, скотина. Это штраф, — сказал я, подумав, что «гранты», пожалуй, мне все-таки пригодятся. Четыре пачки — это наверно тысяч двадцать?