Вдруг «геншель» исчез. Вместо него на дороге вырос черно-серый конус дыма, и больше Таня ничего не разглядела — ее швырнуло на ветровое стекло. Приложилась лбом, ударилась плечами. Это шофер со всей силы ударил по тормозам.
Звуков сначала слышно не было, вообще никаких. Заложило уши. Потом Таня распрямилась, помотала головой, похлопала глазами. Впереди всё заволокло дымом. Сквозь него прорывались языки пламени.
Прямое попадание…
На асфальт совершенно бесшумно упал оторванный кусок автомобильного крыла — и сразу после этого вернулся слух.
Слева бешено ругался шофер. Справа икала сестра Таубе.
— Господи И-ик-исусе… Господи И-ик-исусе…
Таня пихнула ее локтем.
— Заткнись, а?
Дура разревелась. Пришлось как следует потрясти ее за плечи.
— Что нам делать, сестра Фукс? — Овечьи глаза с расширенными зрачками были совершенно бессмысленны. — Ехать или возвращаться? Хильда, что делать?
Теперь никто, ни одна душа на всем свете не знает, что я никакая не Хильдегард Фукс, — вот о чем подумалось Тане. И еще: теперь в этом городе живых людей вообще не осталось. Жалеть тут теперь некого. И осторожничать незачем.
Глаза у Тани были сухие.
Той же ночью она взялась за дело. Шла, задрав голову, любовалась иллюминацией. Волшебные шпаги прожекторов протыкали черноту, жемчужными ожерельями рассыпались сверкающие точки зенитного огня, там и сям земля озарялась вспышками разрывов. Красота!
Любоваться любовалась, но и смотреть по сторонам не забывала. Ночного пропуска у нее не было, а чем ближе к Либихским высотам, тем чаще патрули. Попадешься — посадят в кутузку до утра.
Вон она, башня Либихтурм, торчит над темными верхушками голых деревьев. Там, в парке, в подземных казематах, штаб коменданта крепости генерала Нихофа. Две недели как переехал. А русские не знают, по-прежнему каждую ночь громят Гарбицштрассе, где паучье логово находилось раньше. Сюда же ни одна бомба не залетает. Сверху посмотришь — обыкновенный парк, черный квадрат.
Таня собиралась эту идиллию нарушить. Несколько дней про это размышляла и уже придумала как. Но при тете сделать это было трудно. Да и жалко ее, если попадешься. Не пощадили бы, даром что божья овечка.
Теперь — другое дело. Никем кроме самой себя Таня не рисковала.
Она знала: тут надо опасаться не патрулей, а скрытых дозоров. Парк только с виду пустой, но там всюду по периметру часовые. Где — поди знай.
Ломать над этим голову Таня не стала. Сейчас сами вылезут.
У нее с собой был мятый жестяной рупор — пару дней назад подобрала в развалинах специально для этой цели.
Не скрываясь, прямо по тротуару пошла вдоль ограды, стала вопить в трубу: «Ади! Ади!»
Минуты не прошло — вынырнули откуда-то двое в касках, с автоматами. Светят в лицо.
— Стой!
— Собаку я ищу, — сердито сказала им Таня. — Не видали? Помесь сеттера и болонки. — Да как заорет: — Ади, грязная свинья, где ты?! Адольф, зараза, чтоб ты сдох!
Последнюю фразу она прокричала с особенным удовольствием. Наверно, под землей, у герра генерал-лейтенанта было слышно.
Ей велели заткнуться и не шуметь, даже пропуск не спросили. Во-первых, это были не патрульные, а часовые. Во-вторых, что с нее такой возьмешь — черный крестик на груди, красный крест на рукаве?
На приказ катиться отсюда подобру-поздорову Таня маленько поогрызалась, но уйти ушла.
Уловка отлично сработала. Теперь ясно, где с этой стороны дозор. Можно спрятаться вон там, за углом, и они ни черта не увидят.
Пристроилась она буквально в ста метрах от ограды. Как было задумано, просунула фонарик в рупор, чтобы свет было видно только с неба. И как только приблизился шум моторов, стала мигать: раз-два-три, раз-два-три. Сюда лупите! Тут никакой не парк, тут самый главный штаб!
Сверху этот электрический тик должно быть отлично видно. И опять нисколечко Таня не боялась, что русская бомба свалится прямо на голову. Даже если угрохают вместе с фашистским штабом, не жалко.
Какой же восторг, какое счастье после стольких лет бессилия сделать хоть что-то полезное, навредить гадам!
Пушкин спрашивает:
Может быть, как раз для этого. Чтоб вредить гадам.
Всех жалко
В Оппельне выгрузились. Рэм стоял со своими, разглядывал вокзал.
Хотя город в конце января был взят с боя, здание уцелело. Пузатое, гробообразное, с пирамидальной крышей и краснокирпичными башенками, оно казалось Рэму олицетворением Германии. Такою он ее себе и представлял. Чужой, массивной, мрачной.