Рэм ожил. Кажется, теперь на него обратят вни мание!
— У меня есть. Нам в Варшаве выдали до пункта назначения. Сейчас достану.
Он извлек из вещмешка всю провизию: банку консервов, хлеб и сало, с небрежным видом положил на столик. Ужасно испугался, что покраснеет от удовольствия, когда артиллерист заметил:
— Щедро. По-фронтовому.
И все сразу стали с Рэмом знакомиться, будто он только сию минуту появился.
Уткин представился «Жорой», торжественно присовокупив: «трижды старший лейтенант Советского Союза». Его, конечно, спросили — как это, и он с удовольствием объяснил:
— Дважды разжалован. В сорок третьем и в сорок четвертом. Но я, кряк, чисто птица феникс. Не сгораю, а опять взлетаю. Однако только до третьей звезды. Выше, кряк, ни в какую. А то бы уже, наверно, минимум майор был.
Лейтенант сказал:
— Теперь не успеешь. Ну, за победу? Раскладывай скорей, земеля.
— Я уже. Это колбасный фарш, американский, очень вкусный, — сказал Рэм и мысленно обругал себя: не мельтеши, Петя Ростов. «У меня изюм чудесный».
Ему сунули алюминиевый стаканчик. Капитан, что слева, тихо посоветовал:
— Водой разбавь. Не лихачь. Привычки требует.
А Рэм набрался смелости, и громко:
— Спасибо. Я вообще не пью.
Взял и поставил стаканчик на стол. Ждал от кого-нибудь насмешки или презрительного взгляда, но ничего такого не было. Капитан, перед тем как выпить, пробормотал: «Отэтпрально». Остальные даже не посмотрели. Другой капитан затеял интересный всем разговор, какие соединения по итогам Нижне-Силезской операции сделают гвардейскими. Обожженный младлей, уже гвардеец, обстоятельно рассказывал про льготы и про повышенное дендовольствие. Ему, комвзвода, положено кроме обычных шестисот и трехсот фронтовых еще триста гвардейских. Плюс хромовые сапоги, гвардейского сукна шинель и диагоналевая гимнастерка, а что он сейчас во всем старом, так это не захотел после ранения в госпиталь брать, чтоб не сперли.
Слушали его очень внимательно, задавали вопросы. Потом старлей, что сидел у окна, сказал:
— Глядите. Германия.
Те, кого ранило в Силезии, на Германию посмотреть уже успели и не повернули головы, а Рэм так и прилип. Гвардеец, его звали Костей, тоже. Он западнее Лодзи еще не бывал.
— Танковый прорыв был, не иначе, — уверенно определил он. — Вон хутор целехонек. И те два тоже. Драпал фриц.
Рэм поразился размеру и добротности построек. Наверное, это были крестьянские хозяйства. По-иностранному «фермы». Дома каменные, как в городе. Каменные же амбары. Нарядные красные крыши.
— Людей не видно, — сказал Рэм через некоторое время. — Вообще никого. Окна выбиты…
— Свалил немец, от мала до велика. Правильно сделал. — Костя матерно выругался. — Ребята говорили, приказ был, перед германской границей зачитывали. Что Рабоче-Крестьянская Красная Армия вступает на фашистскую территорию и что настала пора отомстить за сожженные города и села, за женщин и детей. Берите, что хотите, товарищи бойцы. Всё ваше. А с ихними бабами поступайте, как они поступали с нашими.
— Правда был такой приказ? — засомневался Рэм.
— Ребята врать не станут, — сурово ответил Костя и потер свою страшную бугристую щеку.
А Рэм вспомнил статью Эренбурга, которую еще в училище горячо обсуждали на политинформации. Про то, что палачам не будет пощады и что немцев только огнем можно отучить от набегов на Россию. Чеканные формулировки статьи запомнились наизусть: «Нас привел к границе Германии человек, который знает, что такое слезы матери. Сталин знает, как немцы зарывали в землю живых детей, и в самые черные дни Сталин нам говорил, что мы победим злодеев… И если найдется в мире человек, который забудет о том, что сделали немцы, его проклянут могилы невинных. А мы знаем, что не забудет этого Сталин и не забудет Россия. Мы говорим это с тем спокойствием, которое бывает у старой, накаленной и неодолимой ненависти».
Но одно дело — статья про ненависть, а чтобы прямо в приказе? Да про баб? Однако спорить с гвардейцем Рэм не решился.
— Эй, резерв Верховного Командования! — дернул сзади за гимнастерку Уткин. — Во-первых, кряк, хорош трясти своей кормой перед рожей старших по званию. А во-вторых, товарищи командиры интересуются, тебе часом не выдали в Варшаве курево? По разведданным, там отоваривали «Казбеком».
Рэм отвернулся от окна.
— По одной пачке только дали. Но у меня папирос не осталось. Есть табак пачечный. Достать?
— Валяй. Угостим народ. Твой табачок, моя бумажка. У меня хорошая есть.