— Вы видели эту ссору? — удивился Северин Мирославович.
— Да, с однополчанами. Ко мне на майские приезжали три боевых товарища. Мы с ними не одну сотню километров в войну отмахали, и теперь вот пытаемся каждое Девятое мая сообща праздновать. Благо, военкомат помогает…
— И вы с однополчанами… — поторопил Сквира.
— Ах, ну да! Мы были в фотоателье, делали групповой снимок. Как раз выходили из съемочной комнаты в тот момент, когда Орест спорил с Геной, тем самым своим бывшим учеником, пытавшимся проскочить без очереди. Наше появление смутило и Ореста, и того юношу. Они еще перекинулись парой слов. Гена выпалил: «Пора повзрослеть!». Это он, двадцатилетний парень, шестидесятилетнему ветерану сказал! Потом они оба забежали в съемочную комнату. Мы подождали, пока Орест выйдет, и увели его из ателье…
Сквира задумчиво смотрел на Часныка.
— Мы с Орестом, увы, избрали несчастливый день для фотографий. Просто несчастливый день. Даже для самого фотоателье это был плохой день. Что-то там не получилось — пленка у них была некачественная, или засветили они ее, но все снимки пришлось переделывать. Мои товарищи, конечно, к тому времени уже уехали, так что мы остались без фотографий… — Часнык покачал головой. — Ну да ничего, в будущем году сделаем… А Гена… Ну что же, он тогда выпил. Вообще, он в последнее время потерял интерес к работе, поссорился со своей девушкой. Растерянный, одинокий… Это его, натурально, не извиняет, однако… Он ведь не имел в виду того, что говорил. В нем раздражение говорило. Недовольство жизнью. Он ведь не с Орестом ругался, а с миром, в котором нет простых путей, в котором нужно попотеть на рубль, чтобы заработать копейку… — Часнык помолчал, глядя вдаль. — Собственно, я это все Оресту и сказал, а он сорвался с места и убежал…
У Сквиры вдруг возникло чувство, что он находится в каком-то шаге от разгадки, что нужно лишь сделать усилие, и все встанет на свои места — и убийство, и монета, и прочие несуразности… Но секунда шла за секундой, а озарение не приходило.
Молчание затягивалось. Ощущение стало притупляться, уходить, и, когда совсем исчезло, Сквира вздохнул и бросил взгляд на трактор. Трое парней уже сидели в кабине.
— Скажите, а на каком языке Рева обычно говорил?
— Как — «на каком»? — от удивления брови Часныка поползли вверх. — На украинском. Это же Волынь! Здесь все разговаривают на украинском. И мы с вами.
— Да, конечно, — нетерпеливо согласился Сквира. — Но имелись ли у него в доме портрет Шевченко, рушники, писанки? Надевал ли он по праздникам вышиванку?
Алексей Тимофеевич ошарашенно уставился на капитана.
— Неужели это незаконно? — осторожно спросил он.
— Нет, нет, все абсолютно законно.
— Вы же были в его доме. Сами все видели.
— Да, но ваши впечатления важнее. Вы с ним общались несколько десятков лет…
— Портрета не видел. Вышиванки тоже. А рушники — да, были. Парочка. В ванной.
— Орест Петрович ведь с семьей появился в этом городке в пятьдесят втором — пятьдесят третьем, правильно?
— Наверное, — пожал плечами Алексей Тимофеевич.
— Вполне мог еще застать УПА .
— Да вы что! — возмущенно зашипел Часнык, резко оборачиваясь. — Вы его с бандеровцами не мешайте! Он всю войну прошел! Он в партию под пулями вступал!
— Ладно-ладно! — капитан, защищаясь, миролюбиво поднял перед собой ладони. Следовало, конечно, заканчивать с такими вопросами, но Чипейко… Монета с трезубом требовала решительных действий. — А друзья-знакомые… ну… за границей у Ревы были?
— Да прекратите вы! — Часнык явно разозлился. — Это просто возмутительно! Откуда у Ореста знакомые за границей!
— Вполне могли быть. Такие же, как он, нумизматы.
— А-а… — растерянно протянул Алексей Тимофеевич. Видно, эта мысль ему в голову не приходила. Он почесал лоб. — В чем вы Ореста все-таки подозреваете? Он был честным коммунистом…
— Я не сомневаюсь. Это обычный круг вопросов. К сожалению, когда погибают такие люди, как Орест Петрович, мы вынуждены их задавать.
Часнык подозрительно покосился на капитана, но промолчал.
— Ничего странного с Ревой в последнее время не происходило?
— Шевеление какое-то он стал в темноте видеть. И человека за собой на улицах. Думаю, заигрался Орест в раскопки свои. Самое бы время отдохнуть… Только вот покупатель у него на монеты галицко-волынские объявился. Платил хорошо. Так что не до отдыха было…
Володимир, окрестности Четвертого военного городка, 15:25.
Район был застроен частными домами. Под порывами ветра во дворах тихо шумели яблони, скрывающие за своей листвой ухоженные огороды. На пустынной улице трое детишек в замызганных куртках и старых резиновых сапожках играли на грязном асфальте. Ветер время от времени приподнимал их откинутые капюшоны и шевелил помпоны на дешевых вязаных шапочках. Коза, привязанная к забору, щипала траву на обочине. Из огромной лужи пили гуси. После каждого глотка они задирали головы, хлопали крыльями и гоготали…
Сквира вышел из милицейского «бобика» и остановился на перекрестке, в том месте, где от основной улицы ответвлялся небольшой переулок. Там, в тупичке, находился дом Геннадия Рыбаченко.
Взгляд капитана скользнул вдоль заборов и задержался на детях. Те перестали возиться со своими машинками и повернулись к незнакомцу. На их серьезных и недоверчивых лицах отражалось любопытство. Не каждый день здесь появлялся человек, одетый в настоящий «директорский» костюм и рубашку с галстуком. Тем более, приехавший на желто-блакитном милицейском «бобике».
— Привет! — крикнул Сквира.
Дети, как по команде, демонстративно отвернулись.
Капитан пожал плечами, вновь оглядел улицу и обратился к водителю:
— Дом Ревы тоже где-то здесь?
Через ветровое стекло было видно, как тот кивнул.
— Ну да, здесь, — сказал капитан сам себе.
Он сделал знак водителю, прошел мимо искомого переулка и двинулся вверх по улице. Дети молча смотрели ему вслед, коза отступила под защиту забора, гуси вытянули шеи и зашипели. Сквира шарахнулся от желто-красных клювов и тут же услышал приглушенное хихиканье за спиной.
Капитан шел, приглядываясь к каждому дому. Метров через пятьсот он уткнулся в знакомый зеленый забор. Открыл калитку и ступил на затоптанную кирпичную дорожку, ведущую прямо к застекленной веранде.
Из приоткрытой двери выглянул молодой мужчина в черных костюмных брюках и черном же свитере, надетом поверх рубашки.
— Вам кого? — спросил он по-русски.
За спиной мужчины показался Козинец.
— Это капитан Сквира, следователь, — пояснил лейтенант тоже по-русски, хотя и с сильным акцентом.
Мужчина оглянулся на Василя Тарасовича и спустился по ступенькам.
— Я Валерий, — он протянул Сквире руку.
— Валерий Владимирович Чернышук, — тут же добавил Василь Тарасович. — Зять убитого.
Капитан несильно сжал протянутую ладонь.
Из глубины дома появилась молодая женщина в длинном темно-коричневом платье и черном платке, плотно завязанном на затылке.
— Я хотел навестить Геннадия Рыбаченко, — объяснил Северин Мирославович. — А выяснилось, что он живет в каких-то десяти минутах ходьбы отсюда…
— Ну ничего себе! — удивленно присвистнул лейтенант. Потом спохватился, обернулся к женщине и представил: — А это дочь Ревы, Леся Орестовна.
Сквира слегка наклонил голову.
— Они приехали сегодня утром, остановились у соседей, — Козинец махнул рукой куда-то вглубь улицы. — Теперь вместе смотрим, что пропало.
У женщины вокруг глаз были черные круги. Лицо серое, уставшее.
— Мы найдем убийцу, — пообещал Северин Мирославович.
Она кивнула.
— Да вы проходите, проходите в дом, — и Валерий Владимирович первым стал подниматься по ступенькам.
— Вы без сына приехали? — негромко спросил у него Северин Мирославович.
— Он остался с бабушкой, моей мамой. Рано ребенку на похороны…
Леся Орестовна переступила через порог крытой веранды да так и замерла там. Она смотрела на начерченную мелом на полу линию, повторяющую контуры лежавшего здесь тела. Белая полоска извивалась по деревянным половицам, а потом решительно взбегала на стену. Старик умер, сползая по ней спиной.