– Я даже не требую от тебя признаний, Эгельгарт, – сказал тосканец, – пока что не требую.
Герхард снова опустил голову. Поленья в очаге продолжали гореть, бросая отсветы ему в глаза сквозь спутанные волосы.
– А я бы мог тебе кое в чём признаться, Луиджи, – инквизитор старался дышать ровно, – но для признания тебе понадобится кое-что посильнее этого итальянского извращения...
Геликона заскрипел зубами, его взгляд заметался по комнате.
– Возьмёшь ли ты в руку хоть один по-настоящему твёрдый предмет?.. – продолжал инквизитор негромко. Сердце норовило выскочить из груди. Он исподлобья следил, как наливаются кровью глаза оливета. Левая рука, пронзённая остриём винта, превратилась в сплошной очаг пылающей боли, и всё же сил оставалось ещё предостаточно. Но Геликоне об этом знать было необязательно.
Тосканец шагнул к очагу и сдёрнул с крюка на стене щипцы, швырнув их остриями в огонь.
– Ты у меня заговоришь, пёс! – прошипел он.
– Пёс – это тот, кто преданно служит хозяину, – прошептал Герхард, – я служу Господу Богу и Его Святейшеству[1]. А кому служишь ты, Луиджи?..
Не отвечая, тосканец скрестил руки на груди, глядя, как раскаляются щипцы.
– Я знаю, кому на самом деле предана твоя душа... – инквизитор говорил всё тише, – и к кому устремлены твои помыслы...
Тосканец выхватил раскалённые докрасна щипцы из огня. В его глазах плясали искры.
– Ну же, скажи мне! – выкрикнул он, приближаясь, – скажи мне, отступник! Оскверни себя ещё одной ложью!
– Подойди ближе... – прошептал Герхард.
– Что? – тосканец сделал ещё шаг. От раскалённого металла в его руке повеяло жаром. – Тебе недостаёт сил кричать?
– Ближе... – шептал Герхард, – наклонись... И я скажу тебе, с кем ты делил свои грязные желания...
Инквизитор блефовал. Но совесть Геликоны явно была нечиста, и он наклонился, чтобы услышать продолжение. Лицо дознавателя с покрасневшими глазами и рыхлой, нездоровой на вид кожей оказалось совсем рядом.
Всего шаг разделял его и тосканца – и Герхард ударил дознавателя ногами в живот. Связавшая ноги цепь добавила силы удару, и Геликона, не успев выпрямиться, потерял равновесие и всем весом рухнул на спину – на самый край низкого столика. Послышался отвратительный влажный хруст, и тосканец замер, вывернув голову.
Инквизитор глубоко вздохнул и скороговоркой пробормотал «requiescat in pace[2]». Рука по привычке дёрнулась, но совершить крестное знамение помешала цепь. Герхард, мысленно попросив прощения у Господа, перевёл взгляд на щипцы, которые неподвижный Геликона продолжал сжимать в руке. Алое свечение раскалённого металла уже угасало – сырость и холод делали своё дело. Герхард вытянул ноги, пытаясь дотянуться носками сапог до щипцов. Спина скользнула по спинке «трона», и Герхард вцепился здоровой рукой в подлокотник, впиваясь ногтями в отполированное дерево. В левой кисти пульсировала тяжёлая боль.
Ещё раз.
Проскальзывая по склизкому от плесени полу, обутая в потрёпанный ледерсен нога дотянулась до щипцов только с пятой попытки. Цепь нещадно грохотала при каждом движении, но приставленный сторожем монах, глухой как пень, не спешил вбегать в камеру.
Стиснув остывшие щипцы ступнями, Герхард изловчился и подтянул ноги к груди, упираясь лопатками в спинку «трона». Инструмент упал ему на колени. Зажать щипцы коленями оказалось куда более трудным делом. Несколько раз проклятое орудие пыток падало на пол, и приходилось начинать всё сначала. Каждый миг ожидая стука в дверь, Герхард сжимался вместе с волнами ужаса, окатывающими тело. Камера заперта изнутри, но нетрудно догадаться, как отреагирует стучащий, если не получит ответа от Геликоны…
В конце концов, инквизитор ухитрился стиснуть щипцы коленями так, чтобы тонкие ручки инструмента торчали наружу. Извернувшись всем телом, Герхард едва не завыл в голос от дикой боли, пронзившей раненую руку. Вечность ушла на то, чтобы продеть одну из ручек щипцов в звено цепи, опутавшей правое запястье. Опуская ноги, инквизитор орудовал ручкой как рычагом, медленно размыкая неподатливое кольцо. Металл, поржавевший не то от сырости, не то от крови узников, повиновался нехотя, но Герхард не сдавался. Поленья в очаге почти прогорели, мокрую от крови и пота кожу неприятно холодило. Геликона, казалось, молча ждал освобождения пленника – его лицо с закрытыми глазами побледнело и осунулось.