— И мои пимы сшиты ими? — Она топнула ногой по латам.[4]
— Ну да.
В её узких глазах заиграло веселье.
— И такими тонкими? Сочиняешь всё!
Женька протянул ей нитку:
— На, разорви.
— Пожалуйста. Считай до трёх.
Она намотала на пальцы жилку, закусила губу и, когда Женька сказал: «Три!» — дёрнула. Нитка не порвалась. Тогда Ленка стиснула зубы, дёрнула сильнее и сморщилась от боли: тонкая нитка чуть не до крови разрезала пальцы.
Женька похохатывал и ёрзал от удовольствия на латах, но Ленка так легко не сдавалась. Минут пять ещё рвала она, дёргала, тянула эту скользкую нитку. На висках её взбухла тонкая синяя жилка, лоб повлажнел, но всё было бесполезно. Тогда Ленка протянула ему нитку.
— Ничего, — сказала она и вздохнула. — Крепкая.
В чум вошла мать. Она сунула в дверцу железной печки ворох хвороста, подожгла и принялась большим и грязным птичьим крылом подметать латы. Женька заметил, что девчонка пристально смотрит на крыло и брови её вздрагивают, точно она усиленно думает о чём-то. Ну что Ленка нашла в нём? Грязное, обтрёпанное, почерневшее от копоти, это крыло давно валялось у печки, и на него лишь тогда обращали внимание, когда нужно было подмести в чуме.
Как только мать вышла, девчонка схватила крыло и стала ощупывать и рассматривать его:
— Чьё?
— Лебедя… отец убил на озере. Мясо съели, а крылом вот подметаем…
Ленка изумлённо посмотрела на Женьку.
Потом она расправила крыло, и оно, жалкое, с истёртыми краями, похожее на тряпку, неожиданно оказалось огромным, белоснежным, упругим крылом, и даже потёртые краешки перьев не портили его. Женька сразу вспомнил живых лебедей, когда, распуганные, они поднимаются с озера и, загребая воздух могучими тугими крыльями, поднимаются вверх и уносятся вдаль. Никогда ещё, видя это потемневшее от пыли и грязи крыло, Женька не представлял живого, сильного лебедя, которому оно когда-то принадлежало.
— И вот он летит! — воскликнула Ленка, приставила расправленное крыло к плечу, замахала им и пробежала по латам, обдавая Женьку свежим ветром.
Он тихонько засмеялся. Нет, с ней не было скучно, с этой смешной девчонкой из города! С ней просто замечательно было Женьке: всё вокруг, такое обыкновенное и привычное, вдруг становилось иным.
Ленка ушла к себе, а он валялся на свёрнутой постели, веером распускал лебединое крыло и думал, что оно вправду очень красиво, — как не замечал он этого раньше? Потом Женька выбрался из чума. Ромашки и колокольчики, унизанные росой, бросились ему в глаза и обдали тонким, чуть слышным запахом. Небо над стойбищем было удивительно высокое, прозрачное, и на него, не отрываясь, можно было глядеть часами. А озёра! Они слепили его чистотой, острой синевой, они смотрели на него своими доверчивыми ясными глазами…
Как он не видел этого раньше? Что с ним случилось? Почему так изменились тундра, небо, озёра и даже это обшарпанное крыло?
Часа три бродил Женька за стойбищем, трогал цветы и травинки, брал на зуб узкие листики полярной ивы и подолгу смотрел на бегущую, плетёную, как тынзей, струйку ручейка, с журчанием падавшую в маленькое озерцо. Мать, к счастью, никуда не посылала его, и мальчишки не звали играть. Хорошо было одному побродить по тундре, постоять, подумать, ощутить дуновение прохладного ветра…
После обеда Женька опять столкнулся с ней у ларя.
— Пошли купаться, — предложила Ленка.
Женька покраснел и пожал плечами.
— Что, не умеешь?
— Не умею… — Голос его прозвучал жалобно.
— А я хочу искупаться. Ох как хочу!
— Пойдём, — с готовностью отозвался Женька, — сейчас я позову ребят.
И скоро трое мальчишек и две девчонки шли к дальнему Утиному озеру.
День был тёплый, солнечный, и вода в озере хорошо прогрелась. И всё-таки Ленка взвизгнула от холода, когда прыгнула в озеро. Она плыла, высоко закидывая руки, и вода, расходясь в стороны, покачивала осоку. Никто из ребят плавать не умел: в тундре не принято купаться, и, наверно, поэтому все пришли поглазеть, как это можно по доброй воле влезть в воду да ещё плавать.