— Ну и что? — сказал Боб. — Что в ней такого интересного? Крыса — она и есть крыса.
— Взгляни сюда, — сказал я.
Я провел большим пальцем против шерсти животного. Когда шерсть укладывалась на место, нетрудно было заметить, что она перемежается с многочисленными длинными темными иглами. Присмотревшись повнимательнее, видишь, что они плоские, гибкие и не больно-то острые; они скорее напоминают иглы дикобраза. Назначение этих игл так и осталось для меня тайной. Сомнительно, чтобы они служили средством защиты: во-первых, они недостаточно остры, чтобы причинить ущерб противнику, да к тому же легко гнутся. С целью разгадки тайны крысиных игл я поставил ряд экспериментов над этими животными; но сколько я ни моделировал чрезвычайных ситуаций, они ни разу не применяли своих игл ни для нападения, ни для защиты. Возможно, у иглошерстных крыс это некое средство устрашения, как у дикобразов, которые поднимают и опускают их по своему желанию — но, во всяком случае, мне его видеть не приходилось.
Вообще же у меня сложилось впечатление, что иглошерстным крысам как ни одному другому виду грызунов свойственно философское отношение к жизни. Иначе не объяснить то, с каким смирением они переносят неволю — не в пример свежепойманным крысам других видов. Они никогда не мечутся по клетке, если ты открываешь ее для уборки, а сидят себе кротко в уголке и равнодушно глядят на тебя. Если же требуется согнать крысу с места, чтобы убраться в том уголке клетки, где она сидела, она нехотя встанет и примется прогуливаться по клетке, издавая чудной жалобный писк. Но вот что показалось мне особенно странным — самым лакомым блюдом моих крыс стали ящерицы-анолисы. Обычно-то ведь лесные крысы предпочитают добычу попроще — живых кузнечиков или жуков; но я не знаю ни одного вида крыс, который дерзнул бы бросить вызов такому крупному существу, как ящерица. Скорее всего эта кровожадность появилась в неволе, ибо я не могу себе представить, чтобы такое толстое и неповоротливое существо, как крыса, могло с быстротой ящериц гоняться за ними вверх-вниз по кустам.
Но все, ребята, привал окончен подъем! Все в порядке, крысы упакованы? Тогда ноги в руки, — и вперед! Правда, путь к цели нам пересек еще один песчаный остров, но совсем небольшой и отнюдь не столь утомительный, как первый. Пройдя его, мы нырнули под сень густого леса почти сразу очутились на большой прогалине. По ее квадратной форме нетрудно было догадаться, что тут не обошлось без вмешательства человека. Очевидно, здесь некогда была индейская ферма, впоследствии заброшенная, и теперь прогалина густо заросла низким кустарником, увитым роскошными цветами, а неподвижный, нагретый воздух колыхался лишь от взмахов крыльев множества бабочек. Последним напоминанием о том, что когда-то этот участок возделывался, служили несколько жалких банановых деревьев с гроздьями измельчавших, никому теперь не нужных плодов; деревья были едва заметны под зеленым плащом вьющихся растений, карабкавшихся по стволам в надежде добраться до солнца; поодаль стояла, утопая в кустарнике, заброшенная хижина с крышей из пальмовых листьев; сквозь эту крышу пробивались, устремляясь к небу, три молодых деревца. Когда-то здесь жили индейцы, но теперь, как нам объяснил Кордаи, они перебрались на другой берег озера. Мы пересекли эту заброшенную плантацию, утопая в густом, влажном переплетении растений, и углубились в лес по узкой сырой тропке, которая с каждым шагом становилась все более топкой. Но вот еще один поворот — и на наших глазах распростерлась долгожданная водная гладь.
Прежде я и представить себе не мог, что столь обширное водное пространство может быть таким недвижным и безмолвным. Деревья и кустарники, росшие по его берегам, отражались в воде настолько ясно и четко, что трудно было понять, где верх, а где низ; ни случайный всплеск рыб, ни даже самая легкая рябь от ветерка — ничто не смело нарушить застывший покой бурой водной поверхности. Тростники, окаймлявшие берега, деревья, даже два небольших острова посреди озера — все казалось немым и безжизненным. И мертвая тишина — не слышно даже тонкого жужжания насекомых.
Кордаи объяснил, что индейцы пришлют за нами каноэ, но прежде до них еще нужно докричаться. Мы трое — Боб, Айвен и ваш покорный слуга присели покурить, а Кордаи закатал штаны, обнажив тонкие кривые ноги, и зашел по колено в воду. Сперва он несколько раз прокашлялся, затем встал в позу знаменитого оперного тенора на прославленной сцене и издал такой пронзительный, душераздирающий вопль, что даже у невозмутимого Айвена дрогнули губы и из них выпала сигарета. Жуткий вопль пронесся над недвижною водною гладью, тысячекратно отразился эхом в зарослях тростника и в кронах деревьев, и на стадии затухания приобрел сходство с доносящимся из глубокого подвала визгом закалываемого там целого стада свиней. Я оглядел противоположный берег в полевой бинокль — никаких признаков жизни. Кордаи подтянул штаны, набрал полную грудь воздуха, завопил… Напрасный труд! Едва четвертый выкрик, прокатившись над застывшей гладью озера, затих, раздался ропот Боба.