Некоторое время спустя я отправился в единственный в Эдвенчер магазин купить гвоздей. Возвращаюсь — и что я вижу? Боб стоит на верхней ступеньке деревянной лестницы, ведущей в кухню, с застывшим выражением лица и толстенным суком, точно древком знамени, в руке — ну, Наполеон на Аркольском мосту! Из глубины дома доносилось угрюмое бормотание Айвена, периодически сменявшееся завыванием.
— Что стряслось? — бодрым голосом спросил я.
Боб бросил на меня полный отчаяния взгляд.
— Твоя анаконда удрала, — сказал он.
— Как удрала? Каким образом?
— Не знаю как, но факт остается фактом. Устроилась в кухне. Похоже, ей там нравится.
Я взбежал по ступенькам и заглянул в кухню. Анаконда возлежала, свернувшись кольцами возле печки, а опрокинутый горшок, валявшийся на полу посередине кухни, свидетельствовал о поспешном отступлении Айвена. Увидев меня, анаконда с яростным шипением двинулась в мою сторону, но безрезультатно, потому как до меня было добрых шесть футов. Тут из двери спальни показалась голова Айвена — судя по выражению его лица, он так и не оправился от шока.
— Как бы нам ее поймать, сэр? — спросил он.
Тут змея с шипением рванулась к нему. Айвена как ветром сдуло.
— Попробуем прижать к полу, — сказал я, как мне показалось, очень авторитетным тоном.
— А ты видишь, в каком она настроении? — парировал Боб. — Ну, уж если ты так настаиваешь, сам входи и принимай. В случае чего я прикрою твой отход.
Поняв, что ни Боба, ни Айвена в кухню калачом не заманишь, я решился выйти на подвиг один. С мешком наготове и с рогулькой наперевес я двинулся на анаконду как матадор на быка. Змея собралась в тугой напряженный узел и бросилась на мешок, а я заплясал вокруг, пытаясь улучить момент и прижать ее рогулькой к полу. Но вот на краткое мгновение голова ее застыла, р-раз! — и змея презрительно отшвыривает рогульку и быстро ползет к выходу, яростно шипя, словно автогенная горелка. В этот момент, видя, что анаконда надвигается прямо на него, Боб машинально шагнул назад, забыв про ступеньки, — и — бумс-бумс-бумс вниз по лестнице! Анаконда — за ним. Когда я подбежал к двери, Боб уже сидел внизу посреди лужи перед лестницей. Змеи нигде не было видно.
— Куда она делась?!
— И… ты еще… смеешь спрашивать? — огрызнулся он, медленно вставая на ноги. — Я чуть шею не сломал, а ты — куда де-елась, куда де-елась! Так я тебе взял и пошел искать, куда делся твой экземпляр!
Обшарили все вокруг, во все щели заглянули — как в воду канула! Но как же она все-таки вырвалась из плена? Оказалось, обнаружила не замеченную прежде дырочку в уголке мешка. Возможно, поначалу она была совсем крохотной, зато теперь у мешка не было дна, но имелось две горловины. Когда мы уселись пить чай, я позволил себе поплакаться об утрате такого великолепного экземпляра.
— Ничего страшного, — утешал меня Боб. — Полагаю, она явится ночевать к Айвену в гамак. Уж от него-то она не улизнет!
Айвен промолчал, но по выражению его лица было нетрудно догадаться, что перспектива застать у себя в гамаке анаконду его отнюдь не радовала.
Наш чай прервало появление коротенького, пухленького и чрезвычайно застенчивого китайца; под мышкой у него была какая-то большая и смешная птица. Размером она с домашнюю индюшку и выделялась строгим черным нарядом, только крылья у нее оттенялись белыми перьями. Голова увенчивалась пучком кучерявых перьев, похожим на взъерошенный ветром хохолок. Клюв у нее был короткий и толстый, у основания вокруг ноздрей покрытый толстом восковиной. Этот клюв, как и массивные ноги, похожие на цыплячьи, были желтого канареечного цвета. Птица смотрела на нас большими темными проникновенными глазами, в которых тем не менее блестел сумасшедший огонек. Птица носила эффектное имя — кюрассо; после непродолжительного торга я приобрел эту птицу у китайца, и владелец посадил ее к нашим ногам. С минуту она простояла неподвижно, мигая глазами и издавая мягкое и жалобное «пит… пит… пит…» — звуки, никак не сочетавшиеся с ее размерами и импозантной внешностью. Я наклонился и погладил ее по голове; птица тут же закрыла глаза и уселась на полу, блаженно подрагивая крыльями и гортанно курлыча. Но всякий раз, как только я переставал ее поглаживать, она открывала глаза и глядела на меня с недоумением, и в ее «пит… пит… пит…» звучали ноты оскорбленной невинности. Поняв, что я абсолютно не намерен торчать около нее весь день и гладить по головке, она грузно поднялась и подвалила к моим ногам, по-прежнему забавно пища; подобравшись ко мне неслышною, хитрою поступью, она разлеглась на моих туфлях, закрыла глаза и вновь принялась блаженно курлыкать. Нам с Бобом еще никогда не доводилось видеть столь кроткой, глупой и дружелюбной птицы, и мы единодушно окрестили ее Катбертом — это имя как нельзя более соответствовало ее сентиментальному характеру.