Такой мать свою Руфина видела впервые. Саломею всю трясло. У нее была ссадина на переносице, но она ее словно не замечала. «Бриллиантовый» давно смылся, а она все сжимала кулаки. А потом закрылась у себя в комнате и не выходила до середины следующего дня. А когда вышла, то они все – дети – были напуганы… На руках матери появились бинты, и кровь проступала на белой марле. И потом она сразу пошла в ванную отмывать те предметы, которыми часто пользовалась во время своих сеансов, – серебряную чашу и блюдо, произведение дагестанских серебряных дел мастеров из аула Кубачи.
– Мама, помочь?
– Закрой дверь!
Мать обернулась и резко рванула дверь ванной на себя, но она, Руфина, тогда еще очень юная, успела заметить, что вода на дне ванны цвета мясных помоев.
С ним, с этим цыганом, потом произошло несчастье. Правда, не так скоро, через несколько лет. С другим человеком несчастье произошло быстрее.
– А есть у вас яблочный мармелад? Ну тот самый, помните, что резали такими большими ломтями? – Руфина улыбнулась продавщице и получила в ответ улыбку.
А ВОТ ЭТОТ СЛУЧАЙ, когда мать снова была вне себя, произошел гораздо позже. Это было уже при Андропове. Как-то сразу все стало в их доме иначе, непривычно. Иностранцев как ветром сдуло. И не приезжали больше толстые тетки с перманентной завивкой в бархатных пальто, отделанных ламой, все как одна в одинаковых финских сапогах – «цековские жены». Они боялись засветиться в церкви и крестили своих детей и внуков тайком, «из-под полы» где-нибудь в глухих сельских приходах в дальнем Подмосковье или вообще в глубинке, чтобы ненароком не донесли, не написали в ЦК. А вот к ясновидящей Саломее ходить не боялись, потому что она была «разрешена» и «принята» на самом верху.
Но при Андропове это как-то все разом оборвалось. Больше того – однажды в их доме появились двое в серых костюмах, похожих на униформу: «Велено кончать всю эту вашу самодеятельность».
– Кем велено?
– Догадайтесь с трех попыток. Вам все понятно? Велено кончать. Иначе двадцать четыре часа на сборы и вон из Москвы. Мы вас предупредили.
Мать после их ухода сидела в зале. Там с ней был только Тимофей. Она уже тогда особо выделяла его. Потом она ушла к себе и снова надолго заперлась. Среди ночи их разбудил ее страшный вопль. Но они не спустились вниз, сидели по своим комнатам в темноте, тревожно прислушиваясь, зная, что нельзя беспокоить ее там, в ее полуночном затворничестве, и нельзя зажигать света – нигде, во всем доме. Иначе – беда.
Мать вышла на следующее утро, и на руках ее снова были бинты. Пятна крови пестрели на ковре, их потом отмыли с порошком. Две любимые материнские канарейки (их клетка была в комнате) сдохли, не пережив той ночи. Тимофей закопал их трупики во внутреннем дворе.
А через пару дней по Москве пополз слух, что Андропов помещен в ЦКБ, что-то очень серьезное с почками. Из больницы, как известно, больше он не вернулся.
ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО ВСПОМИНАТЬ?
КТО ЗНАЕТ – ЗАЧЕМ…
Дубовые панели, сияющие витрины, жирный крем, приторный, как поцелуй…
Августа тем временем ходила вдоль винных стеллажей, выбирая вино и коньяк. В этом отделе больше всего было иностранцев и вообще мужчин. Один – полноватый, крепкий, ровесник по возрасту, – кажется, поглядывал в ее сторону с интересом.
– Советую взять армянский.
– Спасибо за совет.
– Вашему мужу понравится.
– Я не замужем. А вы не видели тут где-то на стеллажах «Массандру» и этот… все время забываю, как он назывался… портвейн «Красного камня»?
Мужчина прошел к дальнему стеллажу.
– Вот здесь, пожалуйста.
– Еще раз большое спасибо.
– Простите… мы не встречались раньше? Вы мне кого-то напоминаете…
Он был крупным мужчиной, хотя и не таким высоким, как хотелось бы, и, кажется, ужасно стеснялся. У него были слегка оттопыренные уши, что делало его похожим на школьника, переминающегося у классной доски с ноги на ногу. «Мы не встречались раньше?» – классический прием съёма. Однако на «съёмщика» обеспеченных дам он не был похож. Мясистое лицо обрамляла аккуратная модная бородка, вместо ботинок – кроссовки.
– Люблю сюда приходить, – сказал он Августе. – Хлеб здесь очень вкусный.
– Да, точно, и пирожные.
– Однако все дорого.
– И не говорите.
– Берут и за место, потому что ГУМ, и вообще за… не знаю, за память, что ли… за удовольствие детство вспомнить, – незнакомец указал на горку, сложенную из синих банок сгущенки. – Везде можно купить, но только тут стоишь и вспоминаешь, как лет этак тридцать назад тайком от матери варил вот такую банку… Чтоб была сгущенка-варенка, а она ка-ак у меня бабахнула, словно граната, и к потолку прилипла.
– Надо же… А я на печенье «Юбилейное» здесь всегда смотрю. В детстве это было что-то вроде хлопьев – разломаешь на кусочки и молоком зальешь, сладко, объеденье.
– Вы очень элегантная женщина. Вы, наверное, спортсменка?
– Совсем нет.
– У вас такая спортивная фигура. Я сам раньше спортом занимался – боксом. Ну а теперь только на силовых тренажерах.
– Что вы говорите…
– У нас свой небольшой бизнес семейный… Я в Подмосковье живу. А вы москвичка?
– Да.
– А тут, в ГУМе, сейчас москвичей мало. Москвичи – настоящие москвичи – сейчас по домам сидят.
– Ну почему? С чего это вы взяли?
– Так, наблюдение жизни. Меня зовут Петр… Петя как-то уж и не по возрасту, а ваше имя?
– Августа. Можно Августина.
– Вы очень элегантная и красивая. А могу я спросить…
– Простите, мне надо идти, вон моя сестра.
– Это кто еще такой? – спросила Руфина, когда они вышли из гастронома.
– Понятия не имею. Сколько коробок ты набрала!
– Так что же ты ждешь? Помоги.
– Давай отнесем это все в машину, потом вернемся, походим тут еще по магазинам, а после кофе выпьем где-нибудь, – Августа забрала у старшей сестры почти все покупки – она была сильной, ей было не тяжело.
– Хорошо, только надо не опоздать домой. У нас сегодня прием с четырех часов.
Уходившись по ГУМу так, что они уже не чуяли под собой ног, купив черные замшевые туфли для Руфины и несколько пар трусов для сестры Ники, они зашли на второй этаж, в кафе над самым фонтаном, сели за столик на галерее и сделали заказ.
– Я есть хочу до смерти, – Августа смотрела меню, – а у них тут только салаты, омлеты… Ничего мясного. Слушай, надо следить, чтобы она носила белье аккуратно.
Руфина кивнула. Речь шла о Нике.
– То есть чтобы она вообще всегда его носила. А то ведь она часто забывает.
– Что ты от нее хочешь? Ты же знаешь ее.
– За столько лет можно было понять, что надо носить трусы, когда в доме толчется с утра до ночи столько народа, – Августа хмыкнула. – Я, что ли, обязана следить за ней?
– И я не обязана.
– Ты ей сестра.
– А ты тоже не… Ладно, я поговорю с ней, внушу ей. Мы должны на какие-то вещи закрывать глаза, не травмировать ее по пустякам, иначе она сорвется, помнишь, как было в тот раз… А если она сорвется, то пострадает наше общее дело, которое, кстати, кормит нас, приносит нам деньги.
– Смотри-ка, а он тоже тут, – усмехнулась Августа. – Этот тип… поклонник из винного отдела. Вон за тем дальним столиком, и сюда смотрит.
Руфина достала из сумки модные очки, нацепила их и, нисколько не смущаясь, обернулась, разглядывая назойливого незнакомца.
– Ничего, вроде солидный, и по возрасту тоже… Живот пивной.
– Петр.
– Успел уже имя свое сказать тебе?
– Успел, успел, – Августа обернулась и помахала поклоннику.
И, словно только дожидаясь от нее поощрения, он быстро поднялся из-за столика и подошел к ним:
– Здравствуйте еще раз.
– Вот это моя сестра Руфина, – сказала Августа.
– Очень приятно… Петя, – мужчина совсем засмущался, зарумянился, но быстро взял себя в руки. – Извините, я подумал… Вот там внизу в театральной кассе билеты были. Я купил два… хорошие места… Я подумал, а вдруг вы не откажетесь. Вот – это для вас, – он буквально всучил Августе билет.