Гордон стремится к простоте, ясности. Он рассказывает только о том, что могло быть в жизни, и рассказывает так естественно, что можно подумать, что рассказанное действительно имело в жизни место. При чтении его повести, романа или рассказа создается иллюзия достоверности изображаемого. Но в произведениях Гордона, как во всяком реалистическом произведении высокого искусства, не факт сам по себе определяет сущность повествования, а угол зрения автора, художественный вымысел и художественное обобщение. «Пропущенные» через фантазию художника, обогащенные его выдумкой, факты жизни становятся явлением искусства.
Отрадно, что Илья Гордон находится в расцвете своих творческих возможностей, и можно надеяться, что он еще обогатит нашу литературу новыми талантливыми произведениями.
Г. Ременик
РОМАН
ЖЕНЕ И ДРУГУ БЕТТИ ПОСВЯЩАЮ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Беда за бедой обрушились на старого Бера Донду.
Пропал младший сын Танхум. Ушел из дому и не вернулся. Где его только не искали, к кому не обращались, он как в воду канул. «Что же могло с ним приключиться?» – с беспокойством думал отец.
Бывало, и раньше он отлучался надолго, бродил по задворкам, неизвестно где шатался, но к вечеру, угрюмый и усталый, являлся домой. Как Бер ни пытался узнать у Танхума, где он пропадал, тот, невнятно что-то пробормотав, всячески старался увильнуть от ответа.
«А его все нет да нет. Что же делать? Где его еще искать?» – сокрушался старик.
Бер поднял всех на ноги. Искали парня всюду: и в балках, и в оврагах под Садаевом. Не было такого места, куда бы не заглянули, – но все тщетно.
Тогда Бер и его сыновья Рахмиэл и Заве-Лейб кинулись искать Танхума в соседних деревнях, хуторах и колониях. Парня не нашли и там.
Мать ломала руки, плакала и причитала:
– Где же мой Танхумка? Куда он мог деваться?
– Не плачь, Пелта, не убивайся… Объявится твой мизинек1, – утешал жену Бер. – Разве ты его не знаешь? Не первый же раз он исчезает из дому. И куда его носит нечистая сила?!
– Ох, знаю все это я, Бер, знаю. Но раньше, бывало, он уходил и вскоре ворачивался, а сейчас четвертый день, как его нет. Как же не волноваться? – причитала Пелта.
– Не горюй, придет!… Увидишь, скоро придет! – успокаивал ее муж, хотя у самого кошки на душе скребли.
Тревожные мысли и тяжелые думы вконец подкосили и без того больную Пелту, и вскоре она слегла. Без хозяйки дом осиротел. Пелта хворала и раньше. Однако по утрам она находила в себе силы встать, подобрать на улице немного сухих кизяков, отыскать где-нибудь курай и на треножнике в глиняном горшке сварить картошку, вскипятить кофе из перегоревшего ячменя, состряпать на обед борщ или затерку. Из последних сил она стирала, латала белье, чинила рубашки или штаны сыновьям.
Коварная болезнь, приковавшая Пелту к постели, пришибла и Бера. Но беда не приходит одна. Назавтра, когда, измученный тяжелыми невзгодами, Бер вышел, как обычно, утром накормить и напоить кобылу, она стояла в хлеву, уныло опустив голову, не притрагиваясь к корму.
– Что с тобой, Машутка? Чего ты приуныла? – забеспокоился старик, гладя лошадь по холке и заглядывая в ее грустные потускневшие глаза.
Кобыла стояла неподвижно, не отзываясь на хозяйскую ласку,
У Бера подкосились ноги.
– Ну что с тобой? Что? – забормотал он дрожащим голосом, – Ты ведь у меня одна-одинешенька, вся моя опора и надежда… Что я без тебя?
Бер сам не знал, откуда взялись у него такие нежные слова.
«Куда кинуться, к кому обратиться, чтобы спасти кормилицу?…»
Ведь только сегодня он хотел просить у кого-нибудь из хозяев хорошую двуколку, чтобы поехать за врачом для больной Пелты. И вот на тебе… Не дай бог, чтобы жена узнала о новой свалившейся на них беде.
Он схватил охапку свеженакошенной травы и поднес кобыле, но та отвернулась, даже не понюхав.
Бера обдало холодным потом. «Может, дать ей попить?» – подумал он. Схватив стоявшее в углу ведро с водой, поднес к морде лошади.
– Выпей, милая, выпей. Хоть глоточек выпей, и тебе легче станет,
Кобыла тоскливо глядела на хозяина и отворачивалась от воды. Бер попытался силой влить ей между зубов немного воды, но вода тут же выливалась обратно.
– Ни к чему не притрагивается. Что же делать? Может, она съела вредную траву или опоили ее? – раздумывал вслух Бер. – Божья кара! За что на мою голову столько бед сразу? Чем я так провинился? Я ведь ничего худого не сделал ни богу, ни людям. За что же мне такое жестокое наказание?
Беру показалось, что лошадь, понурив голову, прислушивается к его причитаниям и словно плачет, понимает, что оба они несчастные. Кобыла жалеет его, своего горемычного доброго исстрадавшегося хозяина, который всегда готов был поделиться с ней последним куском хлеба. Бер прижался к ней, еле сдерживая подступавшие к глазам слезы.
«Может, провести ее немного по двору?»
Он отвязал поводья и попытался вывести лошадь из хлева. Она не тронулась с места.
– Ну, идем, милая, идем! Погуляешь немножко, авось придешь в себя.
Бер изо всех сил потянул ее, и лошадь двинулась к выходу.
– Даст бог, поправится, – утешал он себя. Но, увидев в дневном свете тощую, едва живую свою кобылу, Бер понял, что стряслась беда.
Все же он еще раз потянул за поводья, лошадь сделала несколько шагов и вдруг тяжело рухнула.
– Вставай! Вставай! – дергал повод Бер, чуть не плача. – Пройдемся чуточку.
Кобыла приподнялась на передние ноги, немного отдышалась, тяжело раздувая бока, попыталась встать. Бер подставил свою спину под живот лошади, поднатужился, что было сил, и она кое-как поднялась. Медленно, еле передвигая ноги, шатаясь, она сделала еще несколько шагов. Боясь, чтобы она снова не повалилась, Бер завел ее в хлев и побежал в дом.
На пороге он услышал тяжелые вздохи Пелты,
– Что тебе дать? – спросил он, подойдя к постели. – Может, выпьешь стакан кипятку?
– Ничего мне не надо… – тихо ответила жена. – Где ты был так долго?
– Во дворе… Я заходил, ты спала.
Бер подал Пелте немного творогу, кусок хлеба и стакан кофе.
– Поешь хоть что-нибудь. Ты ведь еще ничего в рот не брала.
– Не хочу… Кусок в горло не лезет… Хочу только знать, что с моим Танхумкой…
– Цело твое чадо… Придет… Разве ты Танхума не знаешь? Он, наверное, работает у какого-нибудь хозяина… Ведь сейчас страдная пора – сенокос, прополка… Люди нужны, вот он и нанялся, – убеждал жену Бер.
– Дай бог, чтобы это было так. Меня ты успокаиваешь, а сам таешь, как свеча… По твоему лицу я вижу, что у нас какая-то беда, а ты скрываешь.
– Ничего я от тебя не скрываю… Если я говорю, что Танхум придет, значит, придет.
Пелта немного поела, выпила кофе. Бер уложил ее поудобней и вышел во двор.
Вдруг он увидел, что через картофельные огороды идет какой-то человек. Его походка очень напоминала походку Танхума. Человек скрылся, видимо, спустился в балку, а через минуту, когда опять появился, Бер узнал своего сына. Он бросился напрямик через огороды навстречу ему, крича не своим голосом:
– Танхум! Танхум!…
Бер метнулся было к дому – скорее сообщить радостную весть Пелте, но остановился, решил, что надо это сделать поосторожней. Прежде всего, надо рассказать Танхуму, что лошадь захворала, и предупредить, чтобы он ни в коем случае не проговорился об этом матери.