Хотя Томочка ее за эту непонятную «устроенность» все время поругивала. И даже рассказывала, как в малолетстве ее из детского сада выгоняли. Причем неоднократно. Воспитательницы говорили — домашняя она, необщительная. Сядет в уголочке и прижмется там, и сидит целый день, наблюдает за другими детьми, как они шумят, кричат, возятся. А дети таких не любят. Вот и доставалось Соне по полной программе — то с синяком домой придет, то с шишкой на лбу. Советовали даже врачам ее показать на предмет всяких детских комплексов. А мама ее по врачам не повела. Сказала, что дочка у нее совершенно нормальная, и даже наоборот, очень выгодно от других детей отличается. Просто у нее душа хоть и маленькая, но уже особенная. Тонко чувствующая. А врачам — им что, им бы только диагноз побыстрее ребенку определить, клеймо свое медицинское поставить. В общем, плюнула мама на все советы и поступила по-своему, то есть читать Соню научила — ей еще и пяти лет тогда не исполнилось. Как Томочка говорит — на свою голову. Потому что с тех пор Соня вообще будто из домашней жизни исчезла. Есть ребенок, и нет ребенка. И все вроде бы хорошо шло, пока Соня в школу не пошла… Там, конечно, у нее посуровее испытания начались, там уже в уголке да в одиночку не отсидишься. Однокласснички заклюют. Надо было определяться как-то. Вот она и определилась в компанию таких же, как она, добрых тихушниц. На правах подружки. Хотя никакой дружбой там и не пахло — скучновато было. Нет, они хорошие были все девочки, конечно, но… книжек совсем не читали. Судили-рядили обо всем помаленьку, как маленькие старушки, да о более смелых одноклассницах друг другу на ушко сплетничали. Если б не Викины друзья, которые в дом толпами валили, так бы Соня и не общалась ни с кем. Не умела она этого — общаться. Может, и хотела бы, как все, да не умела. Уставала от слов, от эмоций, от необходимости долго держать нужное «общибельное» выражение на лице… В одиночестве ей комфортнее было. Хотя и не всегда…
Бывали, бывали времена, когда ее легкое и уютное одиночество вдруг превращалось в муку мученическую, ни с того ни с сего, главное. Засыпала с одним одиночеством, а просыпалась уже с другим — с болезненным, тяжелым, слезливым. Поначалу она пугалась его, этого нового одиночества, а потом ничего, привыкала, ждала терпеливо — пройдет же оно когда-нибудь… Наверное, со всеми так бывает — каждый человек внутри себя несколько одинок. Только у одних этого одиночества совсем чуть-чуть, а у других — много. На улице она часто, может, даже слишком часто встречала таких вот, себе подобных. Многие ходили с наушниками, отдаваясь неизвестно какой музыке, многие в небо смотрели да улыбались чуть придурковато, а многие сосредоточенно смотрели вперед себя, натыкались на прохожих, блестели пустыми глазами. На самом деле они вовсе и не пустыми были, Соня это определенно знала. Там, если изнутри заглянуть, они очень даже красивые, эти глаза. И очень живые. Просто большое внутреннее человеческое одиночество, оно такое ранимое и немного испуганное, и любит внешним пустым взглядом от всех зашориваться. А однажды она даже разговор на эту тему затеяла с Викиным приятелем, который на психолога в платном институте учился. С чего они на эту щекотливую тему беседовать взялись — Соня уже и не помнила. Хотя если б знала, чем этот разговор закончится, то и не ввязалась бы, конечно…
С парнем этим Вика в кафе познакомилась. Хороший такой парень. Игнатом его звали. На Алешу Карамазова был похож. И глаза у него были Алешины — умные, пронзительные, чуть наивные. В гости домой к ним несколько раз приходил. Соне даже в какой-то момент показалось — вот он, тот самый… Нет, она в него не влюбилась, конечно. Да и мысли у нее такой не было, чтоб влюбиться. Просто он ей понравился. Взяла и однажды открылась ему душой нараспашку, разговорилась вдруг, будто черт ее понес. Все ему про себя рассказала. То есть про взлеты и падения своего одиночества, про то, как хорошо бывает там, на взлете, и как плохо бывает внизу, в слезно-черной пропасти…