С тех пор как забрали Беймбета ночью из аула, затерялся и след его. Ни жена с дочкой не знают, куда он подевался, ни Беймбет не представляет, живы ли они, что делают, как на хлеб зарабатывают… Если бы кто-нибудь из Казахстана тут был, тогда, может, Беймбету и удалось разузнать что-нибудь о своей родне, но на весь лагерный пункт только он один казах. Все остальные — из разных краев, о которых Беймбет и слышать не слышал в своем ауле. Много было казахов в алма-атинской казарме, немало их ехало с ним степями, да всех рассеяло на долгой дороге, затянувшейся едва ли не на месяц, и в Букачачу из Казахстана привезли только одного Беймбета.
Однако жалобу непременно надо писать — может, и над Беймбетом смилостивится-таки если не аллах на небе, то прокурор в Москве. И Беймбет наконец решается:
— Слушай, Бонадренко, давай пиши жалоба. Сколько скажешь, столько буду давать тебе балык и горбушка.
Балыком Беймбет называет по-казахски кусочек соленой рыбы-горбуши, что дают зэкам на обед, а горбушкой заключенные окрестили хлебную пайку. Не такая уж это и привлекательная плата, ведь «горбушка» у Беймбета — не шахтерская теперь, а как и у всех, кто работает на поверхности, всего каких-то шестьсот граммов, и хоть придется Беймбету какое-то время жить впроголодь, ему не привыкать, — лишь бы согласился взять такую плату признанный мастер по делам жалоб Бондаренко.
— Жалобу, говоришь? — спрашивает, задумавшись, Бондаренко и скребет пятерней затылок.
— Жалоба, жалоба! — оживляется Беймбет, чувствуя, что дело вроде идет на лад. — Давай пиши! Балык, горбушка тебе — сколько скажешь.
Бондаренко еще немного подумал, вздохнул и согласился. Что ж — в лагерной житухе пригодится и лишний кусок хлеба с горбушей.
Через несколько дней Бондаренко подозвал к себе Беймбета и стал расспрашивать:
— Ну, так рассказывай, что именно тебе шили, чтобы я знал, как писать.
Бондаренко положил на колени дощечку с вырванной из тетради страницей и взял карандаш.
— Следователь шил — милицию. Говорил: «Ты, Кунанбаев, „Левосерый конный милиционер“», а я ни в конной, ни в пешей милиции не служил. Неправду говорил следователь.
— Погоди, погоди, — останавливает Беймбета Бондаренко, он ничего не может взять в толк: — Какой «конный милиционер»? А что такое «левосерый»?
— Следователь так говорил, так писал; суд говорил — «левосерый», десять лет давал… — сокрушенно разводит руками Беймбет и снова повторяет: — Я ни в конной, ни в пешей милиции не служил.
Понимая, что от Кунанбаева ничего толком не добьешься, Бондаренко решает:
— Придется идти к трудиле[2] — расспросить про твое дело: что-то ты не так объясняешь.
— Все так, все так! «Левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей… — уверяет Беймбет, и Бондаренко верит ему, но от этого густой туман в таинственном деле, которое заинтересовало уже и самого Бондаренко, не рассеивается.
Вечером он пошел к зувурчу спросить, по какой статье осужден Беймбет.
Завурч достал из шкафа формуляр з/к Кунанбаева и сказал:
— Статья 58, пункт 10 и 11, то есть контрреволюционная агитация и контрреволюционная организация, да к тому же еще и пять лет поражения в правах. А что такое?
Бондаренко рассказал про непонятного «конного милиционера», но завурч презрительно махнул рукой:
— Врет, падло! Привык морочить голову следователям, и тут наверняка темнит.
Не добившись ничего от завурча, Бондаренко, которого уже охватил азарт следопыта, пошел к Гостицкому, хотя обычно избегал советоваться с ним по юридическим делам.
— «Конный милиционер»? — пожал плечами Гостицкий, одеваясь на ночную смену. — Может, обругал какого-то милиционера или дал, то ли не дал взятку? — высказал свою догадку бывший юрист.
Бондаренко сразу побежал расспрашивать Беймбета:
— Кунанбаев! А может, ты обругал какого-нибудь конного милиционера? Вспомни хорошенько.
— Никогда и не говорил ни с каким милиционером.
— Может калым давал?
— Калым джок[3], ответил по-казахски Беймбет, услышав от Бондаренко родное слово «калым».