Пушистые ресницы едва приметно дрогнули.
— Вы уже разговаривали с моей очаровательной тетей?
— Разговаривал.
— Да, отмечали. Не очень-то весело, правда.
— Слава Коротков тоже был?
— Да.
— Между прочим, вы не знаете, как он познакомился с вашим отцом?
— Понятия не имею.
— Отец никогда ничего об этом не говорил?
— С какой стати ему об этом говорить?
— А вы, если не секрет, как относитесь к Короткову?
— Нормально. По-моему, очень приличный человек. Самостоятельный.
— Еще более нескромный вопрос: он за вами не ухаживал?
— Кажется, на такие вопросы можно и не отвечать?
— Не только на такие.
— Ну хорошо. Он учил меня водить машину. И вообще, мы дружим на автомобильной почве… Но какое все это имеет значение? Отец мертв.
— Поверьте, мне самому неприятно ворошить прошлое, вторгаться в вашу личную жизнь. Но необходимо кое-что прояснить. Служба обязывает.
— Прояснить, чтобы бросить тень на отца?
— Вы вначале сказали, что о мертвых или — или… Но есть и другая поговорка: мертвые сраму не имут.
— Мне дорого доброе имя моих родителей.
— Понимаю ваши чувства… Ваш отец, кажется, не очень беспокоился о своем добром имени, но мне не хотелось бы на него покушаться. Вы постарайтесь войти в мое положение. Поверьте, я спрашиваю вас не из праздного любопытства. Существует некая истина, до которой я должен добраться.
— Ничего не имею против.
— Благодарю вас… Так вот, скажите, пожалуйста, кого отец считал своим лучшим другом?
— У него не было друзей отдельно от мамы.
— Мы говорим о последних трех годах. С кем он чаще всего встречался?
— Откуда мне знать? Гости у нас бывали редко.
— А в тот раз, на дне рождения, кто еще был, кроме Славы Короткова?
— Не помню.
— Но все-таки… Вы так молоды… Неужели память уже отказывает?
— Три года прошло… Были какие-то совершенно незнакомые мне люди.
— А Слава с кем?
— Можете записать — он был ради меня.
— Вы же видите — я ничего не записываю. Отец ваш, кажется, испытывал тогда материальные затруднения?
— Я всегда говорила, у моей тетушки язык как помело. Ничего не скажешь, героический подвиг — дать родному брату взаймы полтысячи.
— У меня не осталось впечатления, что она этим хотела похвалиться.
Пушистые ресницы широко распахнулись.
— А у вас, товарищ Синельников, нет такого впечатления, что вы копаетесь в старом, грязном белье?
— Признаюсь — есть. Но тем не менее… Раз уж мы начали, давайте пройдем до конца… Значит, затруднения были, а к декабрю все наладилось. Вы не интересовались у отца, откуда появились деньги?
— Во-первых, я его денег не считала. А во-вторых, к чему вы все это подводите?
— Я просто сопоставляю. А когда приблизительно Коротков познакомился с вашим отцом?
— Ну… кажется, в тот год, когда умерла мама, они уже были знакомы.
— Это понятно, он же был на дне рождения. А что их связывало? Общих интересов как будто никаких. Разница в двадцать два года.
— Об этом вам лучше спросить у Короткова. По-моему, отец никогда не придавал значения разнице в возрасте. Во всяком случае, в отношении женщин.
— Вы его осуждали?
— Ни капельки!
— Марию Лунькову знаете?
— Это Манюня? Еще бы! Последняя любовь…
— Что она собой представляет?
— Проходит под глупенькую, а по-моему, прикидывается. Доила его, наверно.
— Ну я вас утомил… Еще два-три момента, и пора закругляться…
— Ничего. Мне любопытно; меня еще ни разу не допрашивали.
— Но это не допрос. Формально допрашивают не совсем так.
— Тогда надеюсь, что до формального дело не дойдет.
— Я тоже… Скажите, тогда, в прошлую среду, когда случилось несчастье, вы с Коротковым виделись?
— Нет.
— Зачем же вы говорите неправду? Он был у вас. Могу даже назвать время. В половине первого ночи.
Пушистые ресницы сомкнулись, голова поникла, русый локон упал на чистый белый лоб.
— Был. Я ошиблась.
— Он не сказал вам, что произошло с отцом?
— Нет. Он же сам тогда не знал точно. Дал понять, что, возможно, с отцом случилось какое-то несчастье, сказал — он исчез непонятным образом.
— А для чего же он к вам приезжал так поздно? Только для намеков? О чем вы говорили?
— Наверно, хотел как-то смягчить, подготовить…
— Он добрый человек?
— Ко мне Слава всегда относился по-товарищески.