— Это хорошо… Недалеко… — Серегин имел в виду, что недалеко от Петровки, 38. — Живал там…
— Значит, сейчас прямо туда, а завтра… — начал было Басков, но Серегин мягко перебил его:
— А что мне там делать? Сколько сейчас по-московски?
— Ровно пятнадцать.
— Вот видите, я на запад летел, четыре часа выгадал. Надо употребить их на пользу. — Он показал Баскову свои наручные часы, на которых часовая стрелка упиралась в цифру семь. — Кстати, переведем-ка их.
— Но вам отдохнуть не мешает.
Серегин провел тыльной стороной руки по подбородку.
— Не устал… А вот щетинку срубить действительно не мешает. Я ведь брился, если по-московски, в три часа ночи, а по-нашему в семь утра.
Басков предложил:
— Знаете что, Анатолий Иванович, поедемте ко мне. Сын на даче, жена на работе. Побреетесь, перекусим малость, машина нас подождет…
Серегин согласился:
— Ну что ж, годится.
— На Новослободскую, Юра, — сказал Басков шоферу.
Басков понял, что с полковником Серегиным ему работать будет легко и просто.
…На бритье и обед ушло полчаса.
— Ну пора зарплату отрабатывать, — сказал Серегин, вставая из-за стола. — Спасибо за хлеб-соль.
— С чего начнем?
Серегин кивнул на груду тарелок в раковине.
— Посуду помыть надо.
— Жена управится.
Серегин серьезно посмотрел на Баскова.
— Я хотел бы взглянуть на пострадавшего.
— Там ведь, Анатолий Иванович, лицо — в крошку.
— Имею в виду наколку…
Без четверти шесть они, одетые в белое (даже ноги в белых полотняных бахилах), вошли в палату, где лежал пострадавший.
Нет, лежал — сказано неправильно. Он был подвешен в воздухе на некоем подобии гамака, растянутого между четырьмя никелированными металлическими стойками. Обритый череп блестел, как старый пожелтевший бильярдный шар. Укрытое до пояса простыней тело с обнаженным торсом было обвито разноцветными эластичными трубками, тонкими, как телефонный провод, и толщиной в мизинец. Трубки и трубочки змеились от ног из-под простыни, от рук, лежавших вдоль тела. Три трубочки, короткие, как стержень шариковой ручки, торчали из того запекшегося месива, которое должно было называть лицом, — две на месте ноздрей и одна на месте рта. В изножье стоял пульт, напоминавший приборную панель автомобиля, на нем горели красные, желтые, зеленые глазки индикаторов. В углу, подобный торпеде, тяжко утвердился голубой баллон с кислородом. Пахло лекарствами и чуть ощутимо кровью.
В общем, зрелище было не для слабонервных. Но те, кто пришел сюда сейчас, видали, увы, и не такое. Они были невозмутимы.
Серегин обернулся к сопровождавшему их доктору и тихо, словно боясь разбудить спящего, спросил:
— Можно мне поглядеть?.. Левую руку…
— Больше всего мы боимся инфекции, — так же тихо ответил доктор. — Но вы почти стерильны… Только недолго…
Серегин приблизился к гамаку, присел на корточки и посмотрел на запястье левой руки казавшегося бездыханным человека — он лежал левым боком к вошедшим.
Синяя черепашка величиной с грецкий орех, с панцирем в клеточку, как шахматная доска, с затушеванными всплошную лапами, головой и хвостиком, ползла от кисти к локтю по лимонно-желтой, истончившейся коже.
Серегин поманил доктора и Баскова.
— Прошу вас, на минутку.
Они подошли, наклонились.
Серегин показал на полусжатую левую кисть пациента и сказал доктору:
— Мне надо посмотреть на указательный палец.
— Это нетрудно, — сказал доктор и расправил кисть.
Серегина интересовала первая фаланга указательного пальца.
— Вот, видите шрамик? — прошептал он Баскову.
На первой фаланге белела тонкая нитка шрама, скобой охватывавшая палец от основания ногтя до центра подушечки.
Доктор пригляделся внимательнее и сказал:
— Очень давняя травма. Вероятно, в детстве.
Серегин выпрямился, довольный:
— Совершенно верно, доктор. Это было еще до войны. Спасибо, мы пошли.
В коридоре Басков спросил у доктора:
— Как он?
— Вы знаете, будем надеяться на лучшее. Очень здоровое сердце.
— В медицинском заключении есть печальные выводы…
— Относительно паралича и прочего? — уточнил доктор.
— Да.
— Сейчас невозможно предсказать, но, видите ли, в нашей практике бывали случаи и тяжелее, однако все постепенно компенсировалось.
— Благодарим вас, доктор…
В машине Серегин долго молчал. И сигарету, предложенную Басковым, взял и прикурил, не поблагодарив. На несколько минут он совершенно преобразился, потеряв всю свою добродушную общительность, словно недолгое пребывание там, в палате, что-то переключило в нем на совсем другую волну.