— Чего зыришь?
Я отвернулась и сделала вид, что смотрю совсем не на него, а на Сыроежку, пожирающую булку.
После урока мы вернулись в школу — на молебен. Священник в золотом блестящем платье махал какой-то штукой на цепочке, а все нагибались в разные стороны и часто крестились. Я решила посчитать, сколько раз священник скажет «Господи помилуй», но почти сразу сбилась. Все вдруг брякнулись на колени, пытаясь дотянуться лбом до пола, и еще минуту лежали неподвижно. После молебна уроки закончились. Аллилуйя.
— Ну рассказывай. Как прошел день? — Мама налила мне тарелку бульона с клецками.
— Ничего интересного.
— Совсем?
— Ну… был молебен.
— То есть?
— Пришел священник и махал штукой с дымом, а все крестились и падали.
— А ты?
— Я нет.
Мама хмыкнула, и было видно, что она не очень довольна. Почему — непонятно.
В церковь мы не ходили, хотя однажды зашли в одну — очень красивую, рядом с новым домом. Мама предложила поставить свечку бабушке. В церкви было темно, хотя горело много свечей. На стене висела жуткая картина с Иисусом Христом посередине, которому в руки и ноги, как обычно на таких картинах, забили гвозди.
Когда мы вышли наружу, я спросила маму:
— Ты веришь в Бога?
— Не знаю. Наверное, скорее да, чем нет.
— А папа?
— Папа атеист.
— Что такое атеист?
— Это когда человек не верит в Бога.
— Если ты веришь, почему ты не ходишь в церковь?
— У нас в семье так не принято.
— А свечку мы почему поставили?
— Это хорошая традиция.
Первый дедушка иногда ходил в синагогу — еврейскую церковь — и приносил оттуда еврейский хлеб — мацу. Из нее мама делала оладушки и запеканку, но еще вкуснее было намазывать сверху масло и посыпать солью. Однажды за мацой пошел папа и взял меня с собой. В синагоге было тоже темно и немного холодно.
Мне нравилось, что мы евреи. У Майн Рида написано, что чем больше кровей смешивается в человеке, тем он красивее.
— А французской крови у меня нет? — уточнила я у папы.
— Вряд ли.
— А английской?
— Маловероятно.
— А испанской?
— Испанской нет, но наши далекие предки долго жили в Испании, пока их оттуда не выгнали в Восточную Европу.
Все-таки можно считать, что и во мне есть немного испанской крови. Хотя бы капля. И я почти как прекрасная креолка.
Через месяц я решила записать все странности Новой школы — чтобы запомнить все как следует.
В нашем классе десять человек, и двое из них — дети учителей. Это странно, иногда кажется, что ты у кого-то в гостях, а не в школе.
Если в Старой школе были одни учительницы, то тут есть учителя, и Директор — мужчина.
В Новой школе не носят форму. В Старой школе девочки каждый день ходили в коричневых жарких платьях и черных фартуках (по праздникам — в белых).
А мальчики — в синих пиджаках и штанах. Потом всех приняли в пионеры, и тогда девочки стали ходить в серых юбках, белых рубашках и красных шелковых платках на шее. Мама меня уговорила в пионеры не вступать, и это было обидно: мне тоже хотелось платок.
— Хочешь, я дам тебе свой красивый платочек в огурцах? — предложила мама, и вопрос был решен.
Кроме меня в пионеры не вступали Алеша Тананыкин (потому что влюбился в меня) и Ванька Кемшул (потому что был двоечник). Поэтому мне было не так уж и грустно, а, скорее, даже приятно: после того как все вступили в пионеры, я ходила в школу в джинсовой юбке, белой рубашке и платке в огурцах. Но здесь все по-другому, тут дети ходят в любой одежде. Девочки — в джинсах, мальчики — в жилетках и клетчатых рубашках.
Потом в Новой школе нет звонков — учителя просто приходят в класс, и это значит, что урок начался.
Мы называем его Рыбой. Конечно, из-за фамилии: плотва — это такая рыба. У него зеленое лицо, он очень добрый и почему-то часто говорит про милосердие и что нужно уметь прощать. Однажды Овца выбил на первом этаже стекло мячом, хотя вообще-то в коридоре в мяч играть запрещено. Вместо того чтобы вызвать родителей Овцы, Рыба просто взял и сам купил новое стекло. И даже не просто купил, но и вставил.