Три четверти синего.
- А море?.. - растерянно спрашивает Эвка, принимая из моих рук рисунок.
На нем нет моря, нет кораблика и солнышка тоже нет. С альбомного листа смотрит настороженно и чуть исподлобья девочка шести лет. Синие глаза, розовый рот, синее небо над головой.
Почему-то очень больно дышать.
Дождь стоит стеной - так, что не видно даже противоположной стороны улицы. Но на лужах уже вспухают веселые пузыри, оглушительно пахнет мокрой зеленью каштанов, по брусчатке стремятся вниз к реке мутные потоки, тащат сбитые ветки, обрывки газет, прочий городской мусор. Вот поплыла, качая соломенными боками, чья-то шляпа. Смешно представлять, как порывом ветра ее снесло с головы какого-нибудь серьезного дяденьки.
Под сводами костела Сердца Марии сумрачно и влажно, струи воды хлещут в разноцветные стекла витражных окон. Пахнет мокрой штукатуркой и красками. Страшно ноют спина и плечи: вот чего стоит провести много часов в неудобной позе, с задранной вверх головой. Если смотреть с лесов вниз, люди кажутся почти букашками. Вот у входа замирает одна из них. Останавливается, скептически наклонив набок белую головку, хмыкает - внутри тихо, стены старательно отражают каждый даже самый тихий звук, - зачем-то показывает Господу в алтаре крепко сжатый кулак и идет вперед, между рядов скамей. Иногда трогает ладонью полированное темное дерево спинок.
За спиной у букашки болтается модный кожаный рюкзачок. К его ручке цветной резинкой привязан плюшевый заяц со слегка кривоватой мордой. Родственник того, давнего, только помладше и размером поменьше. Уши, подушечки лап и вставка на пузе - из полосатого бело-синего ситца.
Конечно же, это Эвка. Никто больше не носит на рюкзаках плюшевых зайцев.
- Эй! - кричит Эвка, нисколько не смущаясь того, что в костеле кричать, вообще-то, не принято. - Адам, эй! Слезай оттуда! Или нарисуй мне море.
Я отвожу от Эвки обалделый взгляд, смотрю в лицо недописанному архангелу Михаилу. Интересно, как ему понравится, если я нарисую под его ногами, вместо серы огненнокипящей - море, кораблик и солнце. Эвке, конечно, понравится, а вот насчет Михаила я что-то сомневаюсь.
Через полчаса мы сидим внизу, на укрытой старыми покрывалами соломе, и пьем горячий и сладкий кофе из термоса. Кофе мне каждый день приносит из расположенной поблизости кавины соседка: наши квартиры на одной лестничной клетке, дверь в дверь; хотелось бы свободы, но и на работе мы все равно оказываемся рядом. Кажется, она от меня чего-то ждет, эта востроносая и черноглазая, похожая на галку, девица, но думать о том, чего именно, мне лень и не хочется. Я притворяюсь, что очень устаю на работе и мало интересуюсь девушками.
Но кофе она варит там, в своей кавине, вкусный. И сахару со сливками не жалеет никогда. Как долго хозяева кавины будут терпеть такие растраты и чем это может закончиться, я тоже не хочу думать.
- Я ушла из дома, - говорит Эвка и смотрит на меня своими синющими глазами. Десять лет прошло, боже мой, десять лет.
- Почему?
- Потому что меня никто не понимает. И никому я там не нужна. Думаешь, меня хоть кто-нибудь хватился?
Я представляю себе Катажину - с темными кругами вокруг глаз, плывущий вокруг запах сердечных капель. Катажину, которая вздрагивает от каждого шороха за дверью и закусывает губу, и еще плотнее запахивает на груди шаль, несмотря на то, что вокруг летний вечер... и мне немедленно хочется Эвку убить. Но кто я такой, чтобы читать ей морали. Я даже ее матери не смог двух внятных слов сказать...
- Понимаешь, я никому не нужна. Никому, Адам. Я тебе когда-нибудь говорила, что в детстве страшно хотела, чтобы ты на мне женился?
- Говорила. А я тебе объяснял, что это, увы, невозможно. Между нами слишком много лет.
- Если бы ты мог меня подождать... - вздыхает Эвка. Ее льняные волосы, подсыхая, вьются у висков и на темени, и вокруг головы будто стоит пушистое белое облако. - Знаешь, Адам, я всегда думала, как же это нечестно. В целом мире меня понимаешь только ты один. А эти все...
- Кто - все?
- Мальчишки. Вацак, и Петер, и этот еще... Гжегож. Придурки!
На самом деле, я знаю только один способ - как сделать так, чтобы люди сровнялись в возрасте, но этот способ не подходит ни Эвке, ни мне.
- Давай лучше я нарисую тебе кораблик, - говорю я, утирая Эвкины горестные слезы. - И море, и солнце. Хочешь?
- Хочу, - говорит она и улыбается, и отхлебывает кофе, слизывает с губы сливочную белую пену и улыбается опять.