Дождь почти прекратился, на лесах сумрачно и бродят зеленые тени. Незаметно я показываю язык недорисованному архангелу Михаилу и перехожу по доскам дальше, в левый придел храма. Когда выглянет солнце, тут будет ярко и празднично. В центральном плафоне уже размечен рисунок: здесь должна быть Мадонна Мизерикордия, в синем амафории, идущая босиком по облаку. Должна быть Мария, а будет море, кораблик и солнце для Эвки.
В полумраке так не хватает красок.
- Эвка, погляди на меня!
Она задирает вверх мокрое от слез лицо. Синие, синие глаза. Я развожу темперу.
Когда Эвке было десять, мы поссорились с ее матерью. Не знаю сейчас, не помню, что послужило причиной ссоры. Но мы поругались страшно, и в пылу скандала Катажина даже разбила десяток-другой тарелок. Чего она от меня добивалась, на что я не мог согласиться? Чего я сам хотел от нее? Люди не меняются по чужой прихоти, даже если это прихоть самого дорогого на свете человека.
Была слякотная холодная осень, наверное, конец сентября, самое время перебираться в город, и кажется, это был последний вечер на даче. Мы сидели с Катажиной на веранде, возле стола, на котором горела керосиновая лампа - электричество, как это обыкновенно бывает, закончилось в самый неподхоящий момент, зато лишило Катажину возможности всласть побить посуду. Собирай потом в темноте осколки... Страшно вспомнить, какие злые слова мы говорили друг другу тем вечером. Что-то там про разные жизненные позиции, прочую ерунду, которую, как правило, городят люди, чтобы скрыть друг от друга простое отсутствие любви.
А потом я встал и ушел. Потому что глупо же врать друг другу, и оставаться тоже нет никакого смысла. Мог ли я думать, что весь этот разговор, затянувшийся далеко заполночь, слышит Эвка. Слушает, сидя на верхней ступеньке лестницы, завернувшись в одеяло, сжимая своего кособокого зайца, и в ее глазах я сейчас - самый страшный злодей, самый худший предатель.
Мы сидим на корточках перед лужей. Лужа величественна, как вечное море, безбрежна и бездонна. В ее поверхности отражается небо, верхушки молодых сосенок из придорожного леска, крыша соседней дачи и стебли травы, что растут по берегам. Эвка водит по воде прутиком, сосредоточенно морщит нос и щурится, выискивая в воде что-то, ведомое только ей одной. Наконец с восторженным вздохом извлекает прутиком на берег черно-зеленую козявку. Козявка вяло извивается, шевелит чем-то, отдаленно напоминающим лапы. Я не знаю точно, бывают ли лапы у водяных козявок.
- Я же говорила, говорила! Жабенятки! Смотри, Адам, тут их целая куча!
- Ты собираешься поймать всех?
- Троих хватит. Или пять? Как ты думаешь?
- Смотря что ты собираешься с ними делать.
Эвка смотрит на меня укоризненно. По ее мнению, я совершенно непригодный к жизни человек. Вообще непонятно, как я дожил до таких лет.
- Адам, ну ты как дурак. Конечно, смотреть, как они вылупляются во взрослых жаб. У них еще ноги отрастут, а хвост отвалится. Я читала в книжке.
Выловленные из лужи козявки, похоже, не в восторге от такой перспективы. Ерзают по песочку, стремясь уползти обратно в родимый дом.
- Эвка, они не будут жить у тебя дома в миске. Они помрут.
Прутик замирает над поверхностью воды. Эвка тяжело вздыхает.
- Как вы мне все надоели. Вы все сначала вырастаете, а потом помираете. Вот и ты тоже.
- Что - «я тоже»?
- Вырастешь совсем и умрешь. На ком я тогда жениться буду?
- Девочки, вообще-то, выходят замуж, - сообщаю я осторожно, слегка обалдев от крутого поворота беседы. - А разве ты собралась за меня замуж?
- А за кого еще. Только это не получится. Я не успею вырасти, пока ты будешь еще молодой. А так бы тебе могло здорово повезти: мама станет старенькая и ты ее разлюбишь, а тут как раз я.
Я не хочу объяснять Эвке сейчас, что любовь мало зависит от возраста.
- Давай отпустим твоих жабенят. Помрут ведь, жалко.
- Адам! - она смотрит требовательно, в упор и чуть исподлобья.
Совершенно не детский взгляд.
- Адам, обещай мне, что никогда не умрешь.
- Обещаю.
- Не вздумай меня обмануть.
- Когда я тебя обманывал?
- Тогда скажи - честное слово, Эвка, не умру.
- Честное слово, - повторяю я.
Синее-синее небо отражается в поверхности воды. Три четверти неба и зеленые пушистые верхушки сосен. В самом деле, кто его знает. Может, я действительно никогда не умру.
- Опять ты меня обманул. И где море, и где кораблик?
Я поднимаю голову и смотрю вверх. Дождя больше нет, в круглое окно льется яркое солнце, и Мадонна Мизерикордия идет босая по облаку, и синий амафорий развевается за спиной. Мадонна ступает босыми ногами и смотрит с высоты купола на меня Эвкиными глазами.