Три четверти синего.
В крошечной лавочке у Старего Мяста полутемно, пахнет олифой, пылью и немножечко - кофе, но запах кофе в этом квартале витает повсюду. Я люблю здесь бывать, и соседнюю кавину тоже люблю: моя старая соседка по лестничной клетке все еще работает там, правда, теперь она уже хозяйка кавины, но кофе продолжает наливать мне из душевной щедрости. В память собственных несбывшихся надежд.
- Мы купим это, вот это, и еще вот эти карандаши! Да, ну скажи, ведь да же?
Сегодня в лавочке многолюдно: молодая женщина с девочкой лет шести вполне сойдут за толпу посетителей, особенно учитывая весьма скромный размер помещения.
- Зосю, но ты ведь не любишь рисовать!
- Я буду, буду! Смотри, какие карандаши.
Белоголовая смешная Зоська с восторгом проводит ладошкой по крышке коробки с пастельными карандашами. Я знаю, они похожи на зефирины: такие же нежные, воздушные, матовые. Их хочется лизнуть языком и замереть, пытаясь ощутить вкус. Но на вкус пастель - как известка.
Зосина мать - молодая женщина в шляпке с низко опущенными полями - с сомнением заглядывает в кошелек. Шелковый шейный платок скользит, падает, она подхватывает его быстрым движением, вынимает и кладет на прилавок купюру и несколько монет мелочью.
- Карандаши! - радуется Зоська. - Я нарисую море. И солнышко, и кораблик. Или ты нарисуешь мне. Как тебя зовут?
- Адам, - вместо меня отвечает женщина. Губы ее дрожат. - Его зовут Адам, и он самый великолепный обманщик из всех, которых я знаю.
- Разве я тебя обманул? Ну вот хоть настолечко...
Мы сидим на ступеньках набережной, и почти у самых ног плещется мелкими волнами речка. По крупным камням и по мелководью ходят вперевалочку утки и несколько селезней, солнце блестит на серых, коричнево-медовых и изумрудных перьях. Зося важно отщипывает от толстого батона крошки и бросает птицам.
У Эвки все такие же белые волосы. И синие глаза. Только теперь от их уголков разбегаются к вискам едва заметные черточки морщин. Сколько ей лет теперь? Тридцать? Тридцать пять?
- Адам, какая разница. Знаешь, просто женщинам не идет много плакать.
Мы молчим. Плещет, набегая на камни, вода. В парке за нашей спиной играет вальсы городской оркестр. Идиллия, которая могла бы быть, если бы.
- А тебе? Тебе сколько лет, Адам?
- Я не знаю.
- Врешь.
- Когда я тебя обманывал.
Эвка вздыхает и проводит по моей щеке ладонью. Пальцы пахнут яблоком и немного известкой - от коробки с пастельными карандашами.
Я обещал, что никогда не умру. Я сдержал свое слово. Сегодня мне столько же лет, сколько было тогда, когда мы сидели на берегу лужи, вылавливая несчастных жабенят. Сколько из них не выросли во взрослых лягушек по Эвкиной прихоти.
- Хочешь, я нарисую тебе море?
- Прости меня. Прости. Зося, пойдем, нам уже пора.
«Дорогой Адам. Теперь уже неважно, в самом деле, кто из нас кого обманул и кто перед кем виноват. Но на всякий случай еще раз прости меня. Я думаю, теперь это будет тебе легче: мне уже слишком много лет и слишком мало осталось. Но если ты все-таки перестал на меня сердиться, приди со мной попрощаться. И захвати на всякий случай с собой карандаши и бумагу.
P.S. Зосина дочка принесла мне жабенят. Они плавают в миске на подоконнике, пока она сейчас пишет это письмо. Кажется, я еще успею увидеть, как у них отваливаются хвосты».
Письмо написано на листке в клеточку, вырванном из школьной тетради, явно детской рукой. Буквы круглые и ровные, с идеальным наклоном. Везет же кому-то с пятерками по чистописанию.
Я читаю это письмо, стоя в коридоре госпиталя святого Бернарда, за широким чисто вымытым окном весна, клены машут нежно-салатовыми соцветиями, небо хмурится, но все-таки брызжет нестерпимой синевой.
Мне страшно входить в эту палату. Но деваться некуда, и я толкаю вперед белую-белую дверь.
- Адам. Ты нисколько не изменился. Красивый. Смешной. Сколько тебе лет, Адам?
- Тридцать пять. Как всегда.
- Надеюсь, ты не станешь спрашивать, сколько мне сейчас. В моем положении отвечать на такие вопросы уже неприлично. Сядь, посиди со мной. Расскажи, как ты жил все это время. Я видела твои картины. Хорошие.
- Но море, кораблик и солнышко я так и не осилил.
Эвка улыбается. Так странно видеть эту улыбку на старческом лице. Теперь у Эвки нет волос. Совсем. На голове яркая синяя кепка с широким козырьком, как будто здесь, в больничой палате, нестерпимо шпарит солнце.
От Эвки совсем ничего не осталось. Только глаза - синие-синие. Это вранье, что с годами они выцветают.
- Знаешь, я совсем не помню себя ребенком, Адам. Тебя помню хорошо, а вот себя - нет. А ты помнишь?