Через час был готов запрос Сент-Олеру в Рим. К этому запросу присоединилась бумага о том, что надо прекратить самостоятельные выступления консулов с докладными записками министерству, и совсем микроскопическая бумажка была адресована господину Бейлю с выговором за обход канцелярских инстанций. Моле был занят разговором и все бумаги подписал не читая.
– Итак, я должен превратиться в крысу, охраняющую собственную канцелярию. Я должен из дальнозоркого сделаться близоруким. Я должен разучиться видеть, слышать и понимать. Я должен ловить москитов, налетающих вечерами на огонь моей свечи; как старый желчный чиновник, перебирать пальцами и смотреть в потолок, ожидая редких путешественников; встречать их руганью, презрительно швыряя на стол их паспорта; я должен научиться играть в вист с местными жандармами, а осенью, в дождливое время, для того чтобы слегка подогреть свою кровь, часами выдерживать у дверей командиров французских судов и придираться к корабельным документам. – Бейль ходил по комнате и громко произносил эту речь.
Бейль третий день отсутствует. Небо синее, почти черное. Выжженная земля и пустынный берег – словно африканское побережье. «Хорошо, что его нет», – думает Лизимак. Он усаживается в консульское кресло, чинит перо и пишет:
«Милый дядя, когда же, наконец, выяснится для нас возможность получить от турок наше имущество? Я слышал, что уже многие благодаря вмешательству французских властей восстановлены в имущественных правах. Живется мне очень плохо. Добрейший Дево уехал, смещенный за собственную неосторожность. Я уже сообщал тебе об этом с просьбой, чтобы ты навел справки о том, что за птицу назначили мне в начальники. Господин Бейль, кажется, никогда не служил в министерстве иностранных дел. Он очень любит рассуждать и почти все время пишет. На днях пришел ему выговор из Парижа. Я с удовольствием положил эту бумагу на видное место в папке для доклада. Представь себе, он настолько не уважает правительства, что отнесся к этой бумажке не с большим вниманием, чем к газетному объявлению о сдаче внаймы дома. Он опустил ее на стол с таким видом, как будто она не имеет к нему никакого отношения, потом надел сапоги, взял ружье и поехал со здешним крестьянином на охоту. Казамиччио рассказывал, что он замечательный стрелок – этакий-то старикашка с крашеными волосами! Недавно, когда он два дня был болен и не выходил в приемную, я увидел сквозь открытую случайно дверь, что волосы, отросшие у него на губе и на подбородке, совершенно седые и вовсе не похожи по цвету на его великолепные бакенбарды. Он носит полупарик, но с таким гордым видом, что я ни за что не поверил бы, что у него лысый лоб. Ты до сих пор не пишешь о нем, а между тем мне хотелось бы знать, что это за фигура. У него такое количество книг в шести сундуках, что я готов поверить в его ученость, но у него есть необъяснимые странности, которые говорят о нем как о человеке весьма низкого происхождения. Недавно, возвращаясь из Рима, я был застигнут несчастием: черный буйвол, взбесившийся на пашне, запорол лошадь в мальпосте. Пришлось остановиться и идти пешком до Монтероне. Это – уединенная корчма на большой дороге, в расстоянии полукилометра от моря. Я решил дождаться там приведения в порядок мальпоста, чтобы не стоять под солнцем. Каково же было мое удивление, когда за перегородкой я услышал голос Бейля, говорившего с кем-то, кто называл его „сеньор Доменико“. Что за сеньор Доменико – я не знаю. Моей первой мыслью было, что настоящего консула убили по дороге в Чивита-Веккия, а с его вещами и документами приехал ко мне какой-нибудь бандит из тосканских мясников. По-итальянски он говорит гораздо лучше, чем по-французски. У него какой-то нефранцузский акцент. Пожалуйста, разузнайте о том, кого судьба прислала мне в начальники. Я увидел, что из соседней комнаты вышел действительно господин Бейль вместе с неизвестным мне человеком весьма подозрительного вида. Страннее всего то, что Бейль имел такой вид, как будто мы с ним условились встретиться в этой корчме. Он кивнул мне головой и сказал: „А я вас поджидаю, поедемте вместе“. В конце концов мне все равно, кто он такой, лишь бы не пострадало мое служебное положение. В письменном столе у него я нашел проверку моего отчета с очень пренебрежительными выражениями обо мне. Он мне за это заплатит. Милый дядя, если ваши коммерческие дела улучшились, пришлите мне хотя бы немного денег. Жалованье из Рима всегда запаздывает, расходы по поездкам большие, а выписывать счета, не ездя в Рим, как было при милом господине Дево, этот Бейль не позволяет. Еще раз прошу вас: сообщите, нет ли каких-нибудь слабостей и грешков за этим человеком, чтобы я чувствовал себя при нем более уверенным. Хуже всего, что он вежлив и не подает виду, что считает меня дураком. Приветствую вас и целую ваши руки, дорогой дядя».
Первый пароход, отходящий из Чивита-Веккия в Марсель, повез это письмо, а следующий повез письмо Бейля к. Ромэну Коломбу в Париж на условный адрес. Письмо было помечено именем фантастического города Mero, что значило Rome, и подписано «Доминик». В нем сообщалось о том, что барон Резине, проживающий в Чивита-Веккия, обратился к французскому консулу Бейлю с просьбой о высылке всех книжных новостей, вышедших в Парижег а так как барон Резине скоро уезжает, то все книги нужно посылать на имя господина Базена в Марселе. Французский консул встретил пишущего эти строки. Сам Доминик живет по-прежнему в городе Абейль. Барон Резине, Доминик и Бейль были хорошо известны их двоюродному брату Коломбу. Коломб наладил почтовые сношения с городом Абейль, или Чивита-Веккия, через господина Базена в Марселе. Правда, Чивита-Веккия – порто-франко, но все-таки посылки, почта и грузы с кораблей сдаются прежде всего на папскую почту, и книги ни за что не будут пропущены. Была попытка получать книги в вализе, но Лизимак, получающий вализу, каждый раз впивается глазами во все тяжелые пакеты, не похожие на конверты с документами. В конце концов он привыкнет, тогда можно будет обращаться к простой почте, а сейчас господин Базен знает, как поступить. Ни папская почта, ни дипломатическая вализа не знают книжных посылок Бейля. Через месяц на столе лежали «Шагреневая кожа» Бальзака, сборник стихотворений Виктора Гюго и комплект номеров «Revue de Paris»[221] с письмами Мериме из Испании, с драматическим отрывком «Недовольные» и с великолепным рассказом «Партия в трик-трак». Мериме стал прекрасно писать; это уже не просто молодой человек, фланирующий по Парижу и пишущий новеллы, – это положительный человек, занимающий должность инспектора исторических памятников Франции после неудачной службы в трех министерствах, поочередно занимаемых длинноносым Аргу. Новые драмы Гюго никуда не годятся. Это потоки трескучих, высокопарных фраз, стихи, мешающие драматической иллюзии, которая так восхитительна у Шекспира. Весь театр Гюго можно отдать за одну великолепную трагедию Вите, хотя бы за «Смерть Генриха III». Совершенно бесподобна «Шагреневая кожа» Бальзака. «Это ответ на моего Жюльена, – думал Бейль. – Продолжение спора о судьбе и воле. Но ясности мысли и логики нет в этом бурном таланте. Бальзак не хочет понять, что нельзя жизнь описывать с точки зрения целесообразности. В мире человеческих поступков и душевных движений господствует тот же закон причинности, именно он и создал ошибку сознания, именуемую свободой воли. Но во всем остальном как хорош этот роман! Как прекрасно описана смерть молодого человека, который не умел желать, не умел выбрать предметов, способных примирить его с самим собой. Отсюда прямой вывод: индивидуальные желания, не согласованные с действительностью, средой, обществом, классовой группой, способны только поставить человека в конфликт с самим собой. Но своекорыстные желания маленькой группы людей, стремящейся только к наживе и деньгам, – разве это для больших желаний и применения большой воли? Бальзак не договаривает, но он тысячу раз прав, так ярко поставив проблему».
«Надо уметь обращать в свою пользу несчастья и неудачи. Такова мудрость бейлизма, и вот ее применение. Меттерних мог не утвердить меня консулом в Триесте, но не мог умалить меня в собственных глазах. Дураки в Париже, близорукие кроты канцелярии, хотят превратить меня в канцелярскую муху, тщетно ударяющуюся в оконное стекло, когда рядом открыта вторая створка. Я вылечу в эту створку на свежий воздух: я писатель. Итак, начнем писать роман, большой, способный захватить и волю и воображение. Мы написали о красном и о черном, теперь опишем красное и белое. Боги правы. Фредерик Стендаль однажды сказал о себе в письме к гдсподину Жюль, то есть к Юдифи Готье: «Я своеобразный зверь, не похожий на других, но боги сделали меня таким». Здесь, в Чивита-Веккия, научишься повторять эти слова. Тени этрусских богов витают над здешними берегами; вручая себя их покровительству, я буду считать, что дипломатическая неудача есть счастливое возвращение на писательский путь. Итак, за дело. Жизнь коротка, а сделать нужно страшно много, и потому жизнь бесконечно хороша».