Ужинали втроем.
Смешанное вино опьянило Мюссе. Сначала он с огромным подъемом читал стихи, потом мрачный огонь загорелся в его глазах, и он стал говорить тяжелые, жуткие фразы о том, что всякий солнечный день скрывает черное небо рока, что солнце не в состоянии погасить мирового мрака.
Бейль смотрел на него, и чувство досады возникало у него в душе. Он сказал:
– Вы уничтожите себя такими чувствами и такими мыслями. Я знаю их источник.
Жорж Занд посмотрела на него с испугом. Бейль ответил ей вызывающим взглядом. Мюссе казался истощенным до дна. Он кричал Бейлю:
– Вы можете творить фантазии и сочинять, у вас есть факты, вы – человек счастья, вы, как Сулла,[228] можете сказать про себя: «Я Феликс и Фауст, я счастливец и баловень судьбы». Вы видели восход и закат Империи, вы знали Наполеона. Вы сидели с ним так вот, как мы сейчас с вами.
Жорж Занд схватила его за рукав и опустила в кресло. Мюссе ее не замечал. Его русая голова опустилась на грудь, слезы выступили из покрасневших глаз. Он хрипло кричал:
– Во время войн Империи, когда мужья и братья сражались в Германии, наши матери, измученные тоской и страхом, произвели на свет целые поколения нервных людей. Зачатые в промежутках между битвами, росшие в школах под звуки барабанов, десятки тысяч малюток мрачно озирали друг друга, чувствуя слабость своих худосочных мышц. Время от времени появлялись их окровавленные отцы, прижимали детей к раззолоченной груди, брали израненными руками, затем опускали на землю и снова садились на коней.
Голова Мюссе опять опустилась на грудь. Плечи вздрагивали. Он продолжал:
– Никогда еще не проводилось столько бессонных ночей, никогда у городских застав и у почтовых станций не бродили такие толпы безутешных матерей.
Он вскочил и заходил по комнате.
– Вы строили тот мир, – кричал он Бейлю, – вы видели его своими глазами, вы знали, куда вы идете, вас увлекал порыв героических лет!
– Мы не только видели, но и умели видеть, – возразил Бейль.
– Нам не на что смотреть, – сказал Мюссе. – На развалинах этого рухнувшего мира водворилась наша юность, полная всевозможных забот. Мы, дети, были каплями горячей крови, оросившей землю, мы родились в самый разгар войны, мы пятнадцать лет мечтали оснежных равнинах Москвы, о палящем солнце страны пирамид. Теперь мы глядим на землю, на улицу, на дороги, на бурно бегущую Рону – везде пусто, и слышится только колокольный звон церквей нашей Франции… Когда дети говорят о славе, им отвечают: «Идите в церковь». Когда дети думают о подвигах жизни, им говорят: «Будьте священниками». Когда дети, вырастая, говорят о любви, об энергии, о творческой жизни, им отвечают все то же: «Стройте монастыри». Но мы ответим на это, мы отдадим жизнь пьяному наслаждению и безумной любви. Пусть гибнет все… и на дне любви – обман.
– Ты пьян, Альфред, – тихо прошептала Жорж Занд.
Мюссе залпом выпил стакан вина и замолк. Наступило неловкое молчание. Бейль разозлился. Он испытывал состояние, близкое к ярости. Правда слов Мюссе мешалась с таким отчаянием, которое переходило границы простой аффектации. Бейль ясно видел, что сквозь пьяные слезы проступает большое горе настоящего поэта. Он не читал его новелл и сейчас почти радовался этому. Он твердо решил, что не прочтет ни одной строчки Мюссе. Выпив залпом несколько стаканов вина, он сам почувствовал легкое опьянение. Он снова стал высмеивать мечты Жорж Занд об Италии, словно боясь, что она каким-нибудь поэтическим восторгом оскорбит его любовь к этой стране. Потом он внезапно спросил Жорж Занд:
– Много ль молодых людей с такими настроениями в Париже?
– Таких молодых людей, как Мюссе, вообще нет, но молодых людей, испытывающих горе, много в разных классах. Я знаю одного молодого человека из рабочей среды – это столяр Пердигье. Он нашел в себе силу бросить пить, он ходит из города в город, из департамента в департамент вот уже шесть лет. Внутренние противоречия, которые его терзали после личной неудачи, исчезли. Целью его путешествий является объединение всех компаньонажей и девуаров в огромный рабочий союз.
– Как, разве закон о цеховом устройстве рабочих прошел? – спросил Бейль.
– Нет, – ответила Жорж Занд. – Запрещены даже компаньонажи, но сейчас полиция смотрит на это сквозь пальцы.
– Так, быть может, эти легальные союзы допущены правительством с целью надзора? – спросил Бейль.
– Что вы, что вы! Разве это возможно?!
– Не доверяю вашему путешественнику, – сказал Бейль.
– А я ему очень верю, – настаивала Жорж Занд. – Это представитель новой Франции. – И, протянув Бейлю стакан, она сказала: – За новую Францию!
– За сохранение здоровья Мюссе, – предложил Бейль.
Мюссе открыл глаза и снова взялся за стакан. С его уст сорвалась непристойная шутка, которую Бейль подхватил, и оба захохотали. Посыпались анекдоты, сплетни и непристойности, от которых Жорж Занд морщилась. У нее выходило это так искренне, что Бейль минутами готов был поверить ей, но Мюссе, прекрасно знавший ее безудержный язык в иные минуты, продолжал, не смущаясь и не щадя своей подруги. Бейль встал и с пустым стаканом подошел к Мюссе.
– Ваш стакан, – сказал Мюссе и позвал прислугу. Бейль вспоминал слова озорной итальянской песенки и притопывал в такт мелодии, держа в руках пустой стакан. Вошедшая прислуга остолбенела. Важное должностное лицо плясало в меховых сапогах. Широкий плащ с пелериной спустился с одного плеча, зеленая перчатка валялась на полу, и черный цилиндр был лихо откинут на затылок.
Последний лист альбома был пуст. Мюссе, плохо видя наносимые линии, поспешно набросал карандашом фигуру Бейля.
Поздно ночью, испытывая жжение и боль от выпитого вина, Бейль ворочался на деревянной скамье. За стеной раздавались грубые голоса. Женщина говорила:
– Пока все спят, полезай на чердак. Северный пароход пойдет завтра, тебя обещали укрыть. Жить больше так не могу. Сердце рвется на части. Пока не приедешь к Микеланджело, я не успокоюсь.
Грубый бас отвечал ей:
– Беспокойство везде одно и то же, тетка. Микеланджело тоже недалек от тюрьмы. Все мы кончим «женитьбой на вдове». Хуже всего, что эта сволочь Гризель таков же, как его отец. Он теперь жандармом в Лионе и недавно хвастал: «Отец казнил Бебефа и с ним шестьдесят пять, а я поведу на виселицу, – он сказал: „женю на вдове“, – Жан Жака Руссо, Микеланджело Буонаротти и всех шестьсот пятьдесят». Я предлагал смыть Гризеля, а в компаньонаже говорят: «Подожди!»
Бейль повернулся и стал громко кашлять. Голоса затихли. «Франция на вулкане – это клокочет подземная лава, если только я не галлюцинирую». Первый коммунист Франции, казненный в 1797 году,[229] издатель «Народного трибуна», снова грозным призраком встал перед Францией в лице четвертого сословия.
Проснувшись в пять часов утра, Бейль быстро собрался и, вздрагивая от ночной прохлады, занял место в полутемном мальпосте.
Глава сорок седьмая
А.И.Тургенев виделся с братом в Швейцарии. 14 октября 1833 года Николай Тургенев женился на дочери карбонария Гаэтана Виариса – Кларе и уехал с нею. Александр записал в дневнике:
«Воскресенье. Женева. Брат и Клара уезжают. Я велел остановиться у пограничного камня; увидел его, вышли из кареты. Брат с нежностью подошел ко мне, взял меня за руку и с каким-то дотоле мне неизвестным чувством сказал мне несколько слов: „Что же мы не вместе, ведь однакож… Я вам все это… Вы все это сделали…“ – что-то подобное. Он хотел говорить о моей поездке в Россию, которая беспокоит его. Я замял речь. Ощущения мои были неизъяснимы. Мы поцеловались, пожали друг другу руки и еще раз взглянули на разлучающий нас камень. Он сел в коляску…
… Пешком за колесами. 14 октября 1833 года, в семь часов утра, дописал и эту книгу с обновленною для меня жизнью. Начну другую, опять зеленую, здесь купленную. Где-то ее кончу? Опять то же сам у себя или у судьбы спрашиваю. Потаенная жизнь еще не кончилась. Но участь брата не тяготит ее более. С доверенностью смотрю на будущее, ибо вижу в нем для брата ясный и светлый образ Клары…»
А. И. Тургенев – брату Николаю.
228
229