Покои королевы находились на втором этаже Большого дворца, покои короля над ними, на третьем этаже. Кроме опочивальни там имелись комнаты слуг, придворных из «службы тела» и парадная зала – в ней король решал державные дела. После передней, где размещались охранители, Рагнер прошел в длинную приказную залу для прислужников, оттуда попал в просторную широкую комнату со световыми оконцами под потолком. В покоях королевы подобная зала отводилась под обеденную, в покоях короля здесь ожидали приема посетители. Называлась она секретарской залой. Ныне в ней стоял единственный стол и за ним сидел всего один человек – болезненного вида черноволосый и черноглазый мужчина двадцати двух лет, поражающий худобой: «кожа да кости», – это был секретарь Инглин Фельнгог, троюродный племянник жены канцлера Гизеля Кальсингога. Родство с богатой банкирской семьей Лима́ро помогло Инглину получить образование законника в университете и место при королевском дворе. Более его судьбой ни канцлер, ни его жена не интересовались. Все при дворе знали, что Инглин чрезвычайно беден. И еще то, что он болен какой-то таинственной, но незаразной болезнью, от какой кашляет, какая сосет из него соки и от какой он умрет лет в тридцать. На лекарей Инглин тратил все средства, что зарабатывал на службе.
Секретарь попросил у Рагнера грамоты – тот отошел в дальний угол и, отвернувшись от Инглина, открыл пустую шкатулку, после чего нащупал под бархатом рычажки, нажал на них – и дно шкатулки выпало. Две грамоты, звякнувшие свинцовыми печатями, он переложил в обычное отделение шкатулки, конверт сунул к груди за камзол. Инглин терпеливо ждал. После, поклонившись, секретарь принял шкатулку, молча отнес ее в парадную залу, а воротившись, сел за свой стол. Он перебирал какие-то бумаги и неприятно покашливал в тишине.
– Инглин, – не выдержал Рагнер и подошел к столу, – может тебе службу сменить? Сидишь тут без окон – света не видишь. Подыши воздухом – глядишь, там и поправишься.
– Эта хворь, Ваша Светлость, не имеет отношения к роду занятий, – ответил секретарь. Когда он говорил, то на его лице проступали очертания черепа – чудилось, особенно в полумраке этой залы, что через него вещает сама Смерть. – Это наследная хворь. Проклятие крови Лимаро.
– Даа?.. Но жена Кальсингога вот явно не проклята. Этой даме не помешало бы хорошенько схуднуть. И ее батюшка еще жив, насколько я знаю.
– Госпожа Кальсингог счастливица – хворь сделала ее тучной, и хотя она едва вкушает пищи, похудеть не может. Зато она не кашляет – счастливица. А ее батюшке, господину Лимаро, долгие годы удавалось бороть хворь, но нынче он плох. Господин Кальсингог передал мне, что со дня на день Смерть посетит икх… дом…. – закашлялся он. – Это прокх… лятье.
– А что святош… священники говорят?
– Мы не забываем о молитвах в надеждах, что однажды проклятье падет. Госпожа Кальсингог известна своей набожностью.
– Ну даа… Слушай, Инглин, а кто вас проклял-то? И за что?
Инглин убрал ото лба черные волосы, сжал тонкие губы и покачал головой, говоря, что сам был бы рад знать.
– Ладно, Инглин… – вздохнул Рагнер. – Черт, бедолага же ты… Ты там лечись, что ли, не забывай…
Секретарь кивнул и снова стал перебирать бумаги.
«Врагу не пожелаешь, – подумал Рагнер, отходя от стола. – Черт, Боже, прости меня, неблагодарного, за всё… Как оказывается мало надо для счастья – всего лишь увидеть Инглина…»
Но скоро Рагнеру захотелось убить Инглина Фельнгога – время шло, он ждал и ждал, начиная беситься, а Инглин всё покашливал и покашливал.
«Только кашляни еще раз! – раздраженно думал герцог Раннор. – Ну сил же нет никаких! Ясно, чего он тут сидит. Инглин Фельнгог – это пытка!»
Пытаясь отвлечься, Рагнер стал рассматривать стены и потолок, – их обили резным деревом, хотя в моде были яркие фрески. Рагнер погладил панели, пригляделся к ним и понял, что трогает дуб, а вовсе не какой-нибудь заморский палисандр.
«Дубов возле Ларгоса навалом, – задумался он. – Зимой в дубовых стенах будет тепло. А фрески – блажь одна: завтра выйдут из моды, и всё… Да, кстати, а что я с Рюдгксгафцом делать буду, если уеду в Ларгос? Если зимой там не топить, штукатурка обвалится по весне, погниет всё от сырости. Минимум две сотни золотых в год на замок, где я жить даже не буду?! Дааа, кровопийца, а не замок, да продавать жалко – всё же дворец в столице».