– Ой, стихни, – вспылила мать.
– Какая счастливая жизнь, – возмущенно возразила она мужу.
– Ты что, веришь в это. Детям хоть этого в головы не вдалбливай, – продолжала она.
– Мы же сейчас у них хуже рабов. У этих сволочей не вырвешься из этого рабства. Рабов раньше хоть кормили и о жилье они не беспокоились, работали по распорядку, не так как мы день и ночь. А эти коммунисты придумали, что мы ещё сами и кормиться должны. И охранять нас не надо, не разбежимся. Никуда не денешься. Сами голову в петлю вставляем, – распалившись, продолжала возмущаться мать. Отец, слегка улыбаясь, слушал речь жены.
– Власть, она своё дело делает, а ты знай своё. Думай, как выжить, как детей своих накормить, одеть, обуть, – уже явно остывая, как бы в заключение, подходя к лаве и начиная завязывать находившиеся на платке продукты в узелок, произнесла она.
– А я что ж, не думаю, – возразил отец.
– Думаешь, думаешь, – опять вспылила она.
– Со мной то, ты разговорчивый, а с ним… Спрятался за меня, язык чуть что в заднее место и молчок, я одна отбивалась, – опять начала укорять отца она.
Отец по-прежнему задумчиво молчал сидя на лаве рядом с говорившей и возившейся с узелками матерью.
– Ну, партийцы! Христопродавцы они все, – вдруг вырвалось у него обычное в таких случаях, знакомое Коленьке выражение, смысл которого для него уже был понятным. По словам отца, это люди, обычно из начальников, которые за своё теплое место продают то, что нельзя продавать ни за какие деньги: родных своих, Мать с Отцом, совесть свою, Бога.
– Нет, я никогда и ни за что не продам свою Маму и Отца, братьев своих, совесть свою и Бога. Он вон как мне сегодня утром помог. А то потом помогать больше не будет, – слушая разговоры родителей, думал Коленька.
– Миша, ты чего расселся, – вдруг накинулась мама на притихшего на лаве отца.
– Смотри, уже почти семь часов. Пора завтракать да идти всем на работу. Ведь тебе ж далеко идти на болото. Иди быстрее, покуда попрохладней, – вновь обращаясь к мужу, произнесла она.
– Ванька, веди Витьку в хату, да будем завтракать, – высунувшись в окно, приказала она, находившимся во дворе сыновьям.
Мама взяла лежавшие на тумбочке луковые перья, и начала их мелко нарезать на доске. Накрошив, достала из тумбочки большую алюминиевую миску и стеклянную банку с кислым молоком. Сгребла из доски в миску лук, вылила туда же половину трехлитровой банки кислого молока. Достала из тумбочки пол-литровую банку со сметаной, и, зачерпнув из неё две ложки, добавила их в молоко. Быстрым движением бросила в миску две щепотки соли и начала всё, это перемешивать ложкой.
В хату вошёл Иван с Витькой. Семья расселась вокруг тумбочки. Позавтракав, отец встал с лавы, повесил через плечо торбу с обедом и направился к выходу.
– Коленька, бери хустку с обедом, да выходи во двор и нам пора на нормы идти, – тут же приказала сыну мать, наводя порядок на тумбочке.
– Пошла мати жито жати
Да забыла серп узяти, – донеслось из двора пение знакомого голоса.
Это Леньки Бакулового отец, вдруг появился в нашем дворе, – понял Коленька. Взяв узелок с обедом в руку, он тоже направился за отцом из хаты во двор. Ленькин отец часто выпивал, редко когда его можно было видеть трезвым, и в такие моменты он всегда пел одну и ту же песню.
– Ты что ж, с утра уже веселый, – пожимая руку соседу, встретил его отец.
– А я всегда веселый…, – а трезвому, от такой жизни и … – жить неохота, а выпьешь, так вроде и ничего…, можно, – сбивчиво, пьяным голосом пояснил он и тут же затянул дальше:
– Покуда сбегала серп узяла
Свинья хустку разорвала.
Ой, я, ой я, бедна головка моя.
– Ну, мне твои концерты слушать некогда, вот косить ухожу, – подходя к стоявшей у забора косе, оборвал его отец.
– Говори чего зашёл, – спросил он Бакулу.
Коленька вышел со двора на улицу и уселся на лежавший у забора столб. Все недавно произошедшее в хате начало вновь возобновляться в его памяти.
– Да, мама молодец. Хорошо с налогом сделала, – подумалось ему. Всё что касалось налога, воспоминаниями закрутилось в голове. Коленька уже знал, что за всё, что есть в семейном хозяйстве, государству, раз в год надо платить деньгами налог. С каждой курицы, несколько яиц. Сколько, Коленька, раньше слышал, но забыл, а теперь ему уже было понятно, что отдавать придется в три раза меньше и это радовало душу. И ещё за корову, нужно было сдавать масло. Сколько, Коленька тоже забыл. Сбором и сдачей всего этого мама обычно занималась, начиная с осени. Летом, из-за теплой погоды делать этого было нельзя, да и по времени некогда было этим заниматься. А ещё, больше потому, что все эти продукты, яйца и молоко, уходили на обеды в поле и на болоте. С началом холодов, мама начинала делать масло. Взбивалось оно в узкой высокой кадке, называемой всеми боечкой. Насобирав по её объему сметаны, мама выливала её из посуды внутрь боечки. В сметану до дна боечки утапливался крестообразный поршень на длинной, выходящей за края боечки палке – ручке. Потом боечка закрывалась крышкой с отверстием, через которое наружу выходил конец палки – ручки. Кого-нибудь из сыновей, мама сажала взбивать масло. Уже не раз приходилось это делать и Коленьке. Работа эта было долгой и трудной, потом даже болели руки. Около часа нужно было, интенсивно двигая вверх – вниз палкой, болтать сметану внутри боечки, чтобы получилось масло. Видимо поэтому оно было таким вкусным и душистым. К концу, в белой, вспенившейся жидкости, в которую превращалась сметана, появлялись желтые крупинки масла, которые слипаясь, увеличивались и в конце сбивались в один большой масляный ком.