— Но так нельзя, Оля!
— Поскольку администрация города является учредителем, мы можем напечатать соболезнование от администрации, от вас лично, если хотите. И все — более ни строки, а тем более фотографии. Присылайте по факсу текст соболезнования — послезавтра опубликуем. Завтрашний номер уже печатается.
— Ольга Владимировна, надо бы поговорить.
— Да кто ж против, Иван Сергеевич? Мы завсегда готовы, только позовите.
Мэр, сухо попрощавшись, положил трубку.
Она засмотрелась в окно — день замечательный. На пляж бы сейчас, под горячее солнышко. Наверное, прав Коновалов — надо побольше любить себя, а не свою работу. Да кто ж ее любит, проклятую? Каждый день — как угорь на горячей сковороде.
Скорее бы выборы прошли, чтобы появилась определенность на ближайшие четыре года. Если Минеева народ снова выберет, значит, этому народу, кроме Аркадия Борисовича, никого и не требуется. Тогда можно смело уходить в домохозяйки под крылышко Коновалова.
Телефонный звонок прервал эти грустные размышления, и Ольга даже обрадовалась, что кому-то понадобилась. Это был Смеляков.
— В пять заеду, отвезу тебя домой.
— Ой, до пяти я не успею, Шурик. Давай в шесть, ладно?
— Ну хорошо, ровно в шесть.
— Шурик, я не смогла выбраться к тебе, что там с Костиком?
— А ты не удивилась, что я приеду за тобой? Ведь знаю, что редакционная машина у тебя под боком и на ходу.
— А я сегодня уже ничему не удивляюсь.
— Не кажи гоп. Посмотрим, что ты скажешь, когда я тебе кое-что расскажу.
Все! Дела в этом городе наконец-то закончены. Осталось собрать вещи, упаковать Машкины портреты, попрощаться с хозяйкой дома, отдать ей ключи — и на поезд. Ранним утром Одинцов уже будет в Туле, а дня через два-три — в Москве.
С утра он отстоял службу в церкви. Людей было немного. Он купил десять свечей, зажег их перед большими иконами, шепотом расспрашивая у старушек, что за святые изображены на них. У пожилой женщины, одетой во все черное, она сидела за длинной стойкой у входа в церковь, заказал поминальную службу. Сначала хотел сразу уйти, но женщина тихо спросила: «Это близкий вам человек?» — Он кивнул. — «Тогда останьтесь на службу, — прошептала она. Взглянула на листочек с именем. — Вашей Марии очень важно, чтобы вы помолились, побыли в храме, когда душа ее прощается с землей. Не уходите».
И он не ушел. Рядом с ним люди молились и крестились, пели, что-то шептали, нестройным хором славили бога. Красивый, высокого роста и с аккуратной бородкой батюшка густым басом пел молитвы, важно расхаживая с кадилом. Александр наблюдал все это действо с любопытством: в храмах он бывал нечасто. Очень захотелось поверить, что вся эта чуждая ему церковная церемония поможет Машеньке, успокоит ее душу.
На выходе он подал милостыню двум калекам и старой сгорбленной старушке. Выйдя из храма, глубоко вздохнул. Что-то томило его в течение двух часов, проведенных в церкви. На душе не стало легче.
Привязанный к дереву Демон терпеливо дожидался его. На кладбище, куда они сразу поехали, было пусто — ни одного человека! Ну и хорошо. Он положил цветы на могилу, над табличкой с датами рождения и смерти укрепил небольшой портрет Маши. На фотографии она не улыбалась, глаза смотрели настороженно и пытливо, словно тогда, при жизни, когда щелкнул затвор, она что-то узнала очень важное для себя.
Демон жалобно заскулил. Умница-пес, чувствует, как скверно на душе у Одинцова.
В автобусе пришла мысль: надо узнать телефон редакции и позвонить Аристовой. Пусть посмотрит негативы. Может, узнает Ольга человека, изображенного на них?
Телефон Ольги долго не отвечал, потом был бесконечно занят. Когда она ответила — снова незадача: Одинцов ее слышал, а Ольга, несколько раз повторив «Слушаю вас», бросила трубку. Ну, значит, не судьба, решил он.
Калитка в дом была приоткрыта. Одинцов снял намордник с собаки. Демон глухо заворчал, потом громко залаял. Хлопнула дверь, Одинцов слышал, как затрещали кусты, — кто-то, сминая все на пути, быстро мчался вниз к реке.
Он даже не стал особо осматриваться в доме, проверил спортивную сумку — все было в целости, ничего не пропало.
Анна проснулась давно, но не спешила вставать. Голова была тяжелой, она чувствовала себя разбитой, уставшей. Наверное, еще оттого, что снились ей сны, наполненные тревогой, погонями, страхом. То оказывалось, что Киря, пролетевший длинный лестничный пролет, вдруг, зло смеясь, поднимался во весь рост и, глядя на нее цепко и пристально, изо всех сил дергал красную ковровую дорожку, на которой она стояла, — и Анна летела вниз кубарем, ударяясь головой о белоснежные мраморные ступеньки. А потом вдруг снова они вместе с Кириллом застывали на верхней ступени лестницы в крепком поцелуе, и длилось это нестерпимо долго — ей не хватало воздуха, она задыхалась, пыталась высвободиться из жестко обнимающих ее рук. Громко стучали, высоко подпрыгивая по лестнице, зеленые камни разорвавшихся бус — и наконец оттолкнув Кирю, который с каменным лицом падает вниз, она пытается бежать, но ноги словно ватные, шагу не сделать, и опять прямо перед ней вырастает мощная фигура — это Лева Бессараб. «А меня поцелуешь?» — спрашивает он и властно притягивает ее к себе. «Поцелует, поцелует», — глупо ухмыляясь, приговаривает пьяненькая Ксения и грозит тонким пальчиком. Анна, крепко держась за перила, пытается бежать по лестнице, но каждый шаг дается с неимоверным трудом, и она снова, больно ударяясь, летит вниз и падает рядом с Кирей. Он открывает один глаз, подмигивает и кричит дурашливо: «А мы знаем, кто ты. Ты — Анечка Терехина…»