— Во-о-олк!
Это кричал Гуломхусайн.
Огонь спустился с небес, и обжег волчице левую переднюю лапу. Запах горячей крови ударил ей в нос.
Погруженный в нерадостные мысли, Усмон Азиз не заметил волчицу. Вздрогнув от выстрела, он бросил быстрый взгляд на Гуломхусайна. Тот целился, намереваясь выстрелить еще раз.
— Прекрати! — крикнул Усмон Азиз, с тревогой подумав, что этими выстрелами они могут обнаружить себя.
Затем взгляд его упал на волчицу. Мстительно обнажив клыки и волоча за собой одну лапу, она скрылась в арчовнике на краю тропы. Сердце Усмон Азиза дрогнуло. Неужто похож он на эту волчицу? Или она вышла на тропу и попала под пулю, чтобы напомнить ему, что не бывает зла без отмщения?
Они проехали еще немного и увидели кровь, пролитую волчицей на тропе.
— Болван! — произнес Усмон Азиз.
Он даже не взглянул на Гуломхусайна, но тот сообразил, что ругают его, и стал оправдываться:
— Но ведь во-олк… Я и вы-ыст-рели-ил…
— Думать надо, — многозначительно сказал Курбан.
Гуломхусайн виновато умолк.
— И у волка свои заботы. Быть может, в поисках пропитания бегает, — заметил немного погодя Усмон Азиз, чей гнев заметно остыл. — Кроме того… не на охоту ты вышел, чтобы палить во всякого встречного зверя. А если где-то рядом красные затаились?
— Ка-аюсь… прос-сти-ите, — не поднимая головы, сказал Гуломхусайн.
— Ты только и делаешь, что прощения просишь.
— По-ослед-дний ра-аз…
— А помнишь, в Гиссаре я вырвал из твоих рук обращение неверных к войску ислама? Ты тоже просил простить!
— Бо-ольше не-е по-овто-орится…
Наступило молчание. Слышен был лишь стук конских копыт по слегка покрытой грязью тропе, которая тянулась между арчовниками, с обеих сторон вставшими зеленой стеной. Высоко поднявшееся солнце изливало тепло на цветы, травы и деревья. Однако вдали, над снеговыми шапками гор, резко подчеркивая их белизну, сгущались тучи. В прилетавшем оттуда ветре все явственней угадывались запахи дождя.
«В верховьях, наверное, ливень», — отметил про себя Усмон Азиз. Он ехал на своем вороном скакуне, плавно покачиваясь в седле, и снова — в который уже раз за последнее время — мысленным взором окидывал свое прошлое. Как горячка охватывает тело — так воспоминания завладели всем существом Усмон Азиза. Почему жизнь его сложилась таким образом, что он оказался словно бы чужим среди родных деревьев и гор? Был ли перед ним другой путь? Не ошибся ли он?
Мучительные вопросы опять затягивали его в свой омут.
Что ж, пока жив человек, память свою — что бы ни хранила она — всегда носит с собой. Память — это скрепа души, опора бытия, залог всякой надежды. Что станется с человеком, если вдруг не будет ее? В пыль и прах обратится он, исчезнет с лица земли, и вслед за ним — весь род его. Память подобна той малой доле серебра, которая оберегает от затхлости воду; память возвращает человека в его прошлое — в сотворенное им добро и сделанное им зло; память укрепляет обычаи, согласно которым на добро люди отвечают добром и, не забывая зла, мстят, когда наступает подходящий миг… Воистину, без памяти, без главного своего путеводителя всякий смысл теряет человеческая жизнь!
Так думал Усмон Азиз; так думал — и пытался понять загадку своей судьбы.
Всего сорок пять лет было ему. И почти шесть из них прошли вдали от родины. Чужбина суждена ему и в будущем — если, конечно, останется жив… Милая и горькая родина, — почему он снова мечтает о ней? Или не знает, что все здесь переменилось и не будет ему покоя от вчерашней голытьбы, ныне заправляющей всем? Или не ведает выбора: покорись или погибни…
Но как можно покориться? Как может не болеть душа по добру, нажитому праведными трудами? Стало быть, вот он, его жребий: покинь отечество и лишь в сердце своем воспевай его. Нет у него иного выбора! Если он не позаботится о себе, то и сам не заметит, как окажется в водовороте несчастий.
И однажды, чтобы не погибнуть, подобно брату, он принял решение и бежал; и думал, что затянувший сотни, тысячи жизней водоворот теперь уж не достанет его…
Усмон Азиз вздохнул и, погладив холку и шею вороного, выпрямился в седле.
…Вообще, где начало всему этому? Откуда свалились эти беды на его голову? Ради чего, сам уже ни во что не веря, пытается он изменить ход событий? Ради кого? И если бы даже жизнь ему устроили хуже собачьей, почему не остался на родине, на священной земле, впитавшей каплю крови, впервые пролитую им из пупка?