Из этого-то большого числа нищих прохожих есть много самого различного свойства: есть люди явно пьющие, доведенные до этого своего положения вином, есть малограмотные, но есть вполне интеллигентные, есть скромные, стыдливые, есть, напротив, назойливые, требовательные.
На днях, только проснулся, Илья Васильевич говорит мне:
- У крыльца пятеро прохожих.
- Возьмите на столе, - говорю я.
Илья Васильевич берет и подает, как заведено, по пять копеек. Проходит около часа. Я выхожу на крыльцо. Ужасно оборванный, в совершенно развалившейся обуви маленький человек, с нездоровым лицом, подпухшими бегающими глазами, начинает кланяться и подает свидетельство.
- Вам подали?
- Ваше сиятельство, что же я с пятаком сделаю? Ваше сиятельство, войдите в мое положение. - Подает свидетельство. - Извольте посмотреть, ваше сиятельство, извольте видеть, - показывает на свою одежду. - Куда я могу, ваше сиятельство (на каждом слове "ваше сиятельство", а на лице ненависть), что мне делать, куда мне деваться?
Я говорю, что подаю всем одинаково. Он продолжает умолять, требуя, чтобы я прочел свидетельство. Я отказываю. Становится на колени. Я прошу его оставить меня
- Что же, мне, значит, руки на себя наложить? Одно остается. Больше делать нечего. Хоть что-нибудь.
Даю д 1000 вадцать копеек, он уходит, очевидно, озлобленный.
И таких, то есть особенно неотвязных, очевидно признающих за собой право требовать своей доли у богатых, особенно много. Это все большей частью люди грамотные, часто даже начитанные и для которых недаром прошла революция. Эти люди видят в богатых, не как обыкновенные старинные нищие, людей, спасающих свою душу милостыней, а разбойников, грабителей, пьющих кровь рабочего народа; очень часто такого рода нищий сам не работает и всячески избегает работы, но во имя рабочего народа считает себя не только вправе, но обязанным ненавидеть грабителей народа, то есть богатых, и ненавидит их всей силой своей нужды, и если просит, а не требует, то только притворяется.
Таких людей, притом же и пьющих, про которых хочется сказать, что они сами виноваты, много; но немало среди бродячих людей и людей совершенно другого склада, кротких, смиренных и очень жалких, и страшно подумать про положение именно этих людей.
Вот высокий красивый человек, в одном оборванном и коротком пиджаке. Сапоги уже плохи и стоптаны, умное, хорошее лицо. Снимает картуз, просит, как обыкновенно. Я подаю, он благодарит. Я спрашиваю: откуда? куда?
- Из Петербурга, домой в деревню (нашей губернии).
Спрашиваю: отчего же так, пешком?
- Длинная история, - говорит он, пожимая плечами.
Я прошу рассказать. Рассказывает, очевидно, правдиво, как он "жил в Петербурге, было хорошее место конторщика, тридцать рублей". Жил очень хорошо. "Ваши книги читал: "Войну и мир", "Анну Каренину", - говорит, опять улыбаясь особенно приятной улыбкой.
"И вздумали домашние, - продолжает он рассказ, - переселиться в Сибирь, в Томскую губернию". Написали ему, спрашивая, согласен ли он продать свою часть земли на старом месте. Он согласился. Домашние уехали, но оказалось, что земля им в Сибири попала дурная, они прожились там и вернулись домой. Живут теперь на квартирах в своей деревне, без земли, кормятся работой. Случилось, что к тому же времени и его жизнь в Петербурге разладилась. Первое - потерял место, и не от себя, а фирма, в которой служил, разорилась, распустила служащих. "А тут, по правде сказать, сошелся с швейкой, - опять тоже улыбаясь, - совсем замотала она меня. То помогал своим, а теперь вот каким козырем. Ну, да бог не без милости, может и справлюсь".
Очевидно, и умный, и сильный, деловитый человек, и только ряд случайностей привел его в теперешнее положение.
Или другой: в опорках, подпоясан веревкой. Одежда вся-вся в расползшихся дырках, очевидно не прорванная, но изношена до последней степени, лицо скуластое, приятное, умное и трезвое. Я подаю обычные пять копеек, он благодарит. Разговорились. Он административно-ссыльный, жил в Вятке. И там плохо было, а теперь уж и вовсе худо, идет в Рязань, где жил прежде. Спрашиваю: чем был?
- Газетчиком, разносил газеты.
- За что пострадал?
- За распространение нелегальной литературы.
Разговорились про революцию. Я сказал свое мнение о том, что всё в нас самих, что такую огромную силу нельзя сломить силою.
- Уничтожится зло вне нас, только когда оно уничтожится в нас, - говорю я.
- Так-то так, да не скоро.
- От нас зависит.
- Я читал вашу книгу о революции.
- Это не моя, но я так же думаю.
- Хотел просить вас о ваших книгах.
- С удовольствием. Только как бы не повредить вам. Я дам самых невинных.
- Да мне что? Я уже ничего не боюсь. Для меня тюрьма лучше, чем так. Я тюрьмы не боюсь. Другой раз желаю, - грустно проговорил он.
- Как жалко, что столько сил тратится напрасно, - говорю я, - вот такие люди, как вы, как расстраиваете свою жизнь. Ну, как же вы теперь? Что намерены делать?
- Я-то? - проговорил он, вглядываясь мн 1000 е в лицо.
То он весело и бойко отвечал мне, когда дело касалось прошедшего и общих вопросов, но как только дело коснулось его и он увидал мое сочувствие, он отвернулся, закрыл рукавом глаза, и затылок его затрясся.
И сколько таких людей!
Такие люди жалки, трогательны, но и эти люди стоят у того порога, перешагнув который начинается положение отчаянности, в котором добрый человек становится готовым на все.
"Сколь устойчивой ни казалась бы нам наша цивилизация, - говорит Генри Джордж, - а в ней развиваются уже разрушительные силы. Не в пустынях и лесах, а в городских трущобах и на больших дорогах воспитываются те варвары, которые сделают с нашей цивилизацией то же, что сделали гунны и вандалы с древней".