— Да нет, — ответил Сева, — мы в школе учимся, у нас есть учитель.
— Ах, в школе? — удивился Ломоносов, — И всё-таки трудно? Ага, понимаю. Учиться охота, только времени нехватка. Я ведь тоже отцу помощником был: невод в море забрасывал, улов вытягивал. Тоже трудно учиться было. Да и денег на учение не было.
— Да нет же, Михайло Васильевич, — возразил Сева. — Какой там невод! Я дома вообще ничего не делаю, даже за хлебом не хожу. Да и обучение у нас бесплатное.
Ломоносов задумался.
— Чудно! — сказал он. — И работать не работаете, и учитесь бесплатно. И всё ещё трудно! А я — всё сам. Сам по книжке и грамоте, и арифметике учился, да и то, когда время оставалось. «Арифметика» Магницкого — прекрасная книжка! Девятнадцати лет в Москву отправился. Пешим, в лаптях, с мешком за спиной… Так в наше время крестьянину учение-то доставалось.
— И всё-таки в ваше время, — вмешалась Таня, — учиться легче было. Ведь вы только одной арифметикой и занимались!
— Это кто же вам сказал?! — возмутился Ломоносов. — В моё время молодые учёные чем только не интересовались! И физикой, и астрономией, и химией… Мой друг, петербургский академик Леонард Эйлер, подтвердит это.
Ломоносов подвёл к нам старика, стоявшего в стороне. Тот улыбнулся, глядя куда-то мимо неподвижными глазами. И мы поняли, что он слепой.
— Да, — сказал Эйлер. — Мы многим интересовались. Я, например, ещё у себя на родине, в Швейцарии, изучал медицину, потом физику…И только когда переехал в Россию, твёрдо посвятил себя математике. Впрочем, увлекался и астрономией, даже расчётами колонн. В жизни много неизведанного. Всё хочется узнать, всё раскрыть. А Михайло Васильевич вот ещё и стихи писал.
— «Открылась бездна, звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна!» — продекламировал Олег.
— Приятно, что вы это помните, — сказал Ломоносов. — Кто сказал, что наука и поэзия — разные вещи? По-моему, чтобы быть хорошим математиком, надо быть в душе поэтом. Как вы думаете, Софья Васильевна? — обратился он к проходившей мимо молодой женщине.
— Вы, как всегда, правы, Михайло Васильевич, — ответила она. — Всю жизнь меня тянуло и к математике, и к литературе. Я писала научные трактаты, но это не мешало мне сочинять романы, драмы…
— Познакомьтесь, — обратился к нам Ломоносов. — Софья Васильевна Ковалевская, первая русская женщина-профессор. Расскажите, Софья Васильевна, с чего началось ваше увлечение математикой?
— Это очень смешно, — смутилась Ковалевская, — мне неловко рассказывать. Когда я была совсем маленькой, то — не помню почему — в моей детской стены вместо обоев были оклеены листами из какой-то книжки. Оказалось, это учебник высшей математики. Перед моими глазами всегда мелькали цифры, незнакомые знаки, формулы… И я, видя их ежедневно, так ими увлеклась, что решила посвятить себя математике. Так что я, можно сказать, обойный математик!
— Да, — сказал Ломоносов, — сейчас Софья Васильевна шутит. А сколько мучений пришлось ей когда-то вынести! Никто не признавал за женщиной права учиться, тем паче учить других!
— Однако, — добавила Софья Васильевна, — мужчинам тоже приходилось не сладко. Не правда ли, Николай Иванович? — обратилась она к худощавому человеку в форменном сюртуке.
Это был казанский математик Лобачевский.
— И не говорите! — махнул рукой Лобачевский. — Мне даже вспоминать не хочется нелепости, которые распространяли невежды по поводу моих сочинений. Меня считали сумасшедшим!
— Но теперь вы можете торжествовать, — сказал я. — Ваши труды всемирно известны!
Лобачевский только скромно улыбнулся.
К нам подошёл старик с большой седой бородой. Все стоявшие рядом почтительно поклонились ему.
— Пафнутий Львович Чебышёв, уроженец Калужской губернии, — представился он.
— Пафнутий Львович, — шепнул я ребятам, — в шестнадцать лет он уже был студентом университета, а в двадцать пять защитил диссертацию.
Чебышёв слегка поморщился. Он всё слышал и тотчас переменил разговор.
— Как прекрасно сшито ваше платье! — обратился он к Тане. — Я бы так, наверное, не сумел.
— Вы?! — удивилась Таня. — Разве вы портной?
— Конечно! — засмеялся Чебышёв. — Кройка одежды — моя основная профессия.
— Это не следует понимать буквально, — сказал человек, подошедший к нам вслед за Чебышёвым. — Разрешите представиться! Меня зовут Александр Михайлович Ляпунов. Пафнутия Львовича я знаю очень хорошо — он мой учитель. И учил он меня не портняжному делу, а математике.
— А кто сказал, что математик не может быть и портным? — запальчиво воскликнул Чебышёв.
— Открою вам секрет, — улыбнулся Ляпунов. — Профессор Чебышёв нашёл способ кроить одежду с помощью математических расчётов…
— Так портной я или не портной? — перебил Чебышёв.
— Уж конечно, портной, если не считать, что, кроме того, написали не один десяток математических работ, — лукаво согласился Ляпунов. — Кстати, успели вы в Карликании побывать на аллее Простых Чисел? — обратился он к нам. — Успели? Превосходно! Так вот, имейте в виду, что мой дорогой учитель самый почётный гость на этой аллее. Пафнутий Львович много способствовал тому, чтобы облегчить поиски простых чисел. И весьма в этом преуспел!
— Ну, как вам не стыдно! — взмолился Чебышёв. — Вы же мой ученик! Выходит, я учил вас петь дифирамбы. Что подумают обо мне мои юные соотечественники! Если им это интересно, они сами прочтут мои сочинения.
— Дорогой Пафнутий Львович, — воскликнул Ляпунов, — узнаю вашу профессорскую рассеянность! Эти милые школьники не смогут прочитать ни одной вашей строчки. Ведь они ещё не знают высшей математики…
— Ну и что ж? — ответил Пафнутий Львович. — Пусть узнают. Пусть поскорей заканчивают школу, поступают в университет, и тогда-тогда уж…
На это возразить было нечего. Мы распрощались и снова двинулись дальше. И чем дольше мы шли, тем больше нам встречалось учёных. Здесь были и врачи, и физики, и агрономы, и литераторы, и биологи, и химики — ведь теперь без математики не обходится ни одна наука!
Всё чаще и чаще раздавался гул самолётов, стрекот кибернетических машин, разряды атомных реакторов…
И вдруг мы услышали музыкальную фразу — всего только несколько нот. Но их нельзя было не узнать. Наши позывные!
Мгновение — и в небо взвилась длинная сверкающая стрела, оставляя за собой огненный хвост.
И тут же заговорило радио:
«В Советском Союзе запущен ещё один космический корабль…»
Мощное «ура» заглушило голос диктора.
И мы не узнали, под каким номером значится очередная космическая ракета.
На возвышении стояла группа людей. Конечно, это были конструкторы ракеты.
Мы протиснулись вперёд, чтобы увидеть их лица. Но это нам так и не удалось, потому что… потому что…
Мы по-прежнему сидели в школьном саду, за дощатым столом.
— Какую интересную сказку вы рассказали, — задумчиво произнёс Олег.
— Неужели ничего этого не было? — вздохнул Сева. — Ни Четвёрки с бантиком…
— Ни балета на льду… — подхватила Таня.
— Ни Зеркальной улицы… — продолжал Олег.
— Может, не было, — сказал я. — А может, и было… Посмотрите, вот листок! Мне передал его для вас один из тех, кого вы только что видели.
Я положил на стол страничку, вырванную из обыкновенной тетради в клетку. И ребята прочитали слова великого русского математика Николая Ивановича Лобачевского:
«Кажется, нельзя сомневаться… в истине того, что всё в мире может быть представлено числами».
Голицыно
Лето 1962 г.