Повторяется: глаза в глаза. Остро. Выжигает взглядом сетчатку. Со вспыхнувшей запретной страстью. Дышат, переплетают горячие дыхание, которые оседают на губах друг друга.
Хотят. Безумно хотят, но не могут. Прикрываются взаимной ненавистью, чтобы не выдать истинные одинаковые желания: «Да поцелуй ты меня прямо сейчас, покусай губы до крови. Подчини неприступную «стену». Вот поэтому мы хотим друг друга задушить. Сладкий запретный плод, растекающийся на губах приторным ярким соком!».
— Уходи! — все, что и может прохрипеть Мэри в таком положении.
МакКензи отлетает от неё на пару шагов назад, будто огорошенный ледяной водой, а через миг на террасе полностью растворяется его мускусный запах в небытие.
«Как мелкие подростки» — Мэри сдавливает голову руками, чтобы испарить эту навязчивую мысль.
Не подходи к нему.
Не подходи…
К нему…
Ноги сами несут ее прочь от этой террасы, где каждый дюйм пропитался их позором.
Нельзя, нельзя, нельзя.
Если они сейчас поднимут белый флаг — взорвется бомба, которая раскромсает их разгоряченные тела на мелкие крупинки. Это страсть, и она не всегда граничит с какими-либо чувствами. Стремление овладеть телами, попробовать на вкус, сорвать жгучий интерес. И все!
Самое верное решение — закрыться в номере на десять замков, но до него ж ещё надо каким-то путём дойти. Заметно избегают друг друга, чтоб, дай бог, не попасться на ищущие голодные в толпе глаза. От настойчивого стука в дверь потряхивает и врезается мысль: «Он? Не он?». Щелка в двери даёт рассмотреть Кита, и от ещё одной бешеной мысли пол улетает из-под ног. Лучше бы и так. Провалиться бы. Существовать с видением, как она тащит едва знакомого человека в свою постель, ублажает себя, лишь бы разрядить желание — ей же омерзительно. Кое-как мягко выпроваживает незваного гостя, а сама замыкается и бежит к открытому балкону. Шум бульвара. Парижский воздух как мечта: запах ландышей, моды, несбывшихся надежд. Так пахнут города, которые не забывают. Зябкий воздух помогает одуматься, привести чувства в привычное здравое состояние.
Попустило.
И следующий поступок сама себе объясняет, как: «Это сто процентов отвлечёт», когда через час все-таки вылезает из вынужденной пещеры на ночную прогулку с Китом. Не боится прикосновений, долгой, но интересной болтовни и сливочного мороженого в полночь. Оно осталось мелким незаметным пятнышком на губе. Романтичный ухажёр провожает ее до номера, а что с ним дальше будет происходить — знать не хотелось.
— Я сказал, не подходить.
Сердце ухает вниз. За спиной — ее смерть. Вместо того, чтобы бежать в номер, она, точно заколдованная грубым голосом, оборачивается назад и продолжает смотреть, как отливается в его глазах чувственным серебром.
— МакКензи?
Он словно застрял в ней. Не сумел побороть неуправляемую силу притяжения.
— Я.
Между ними уже адские пару шагов, и с каждой секундой расстояние тончает. Осознают, что ошибка, но плюют на принципы. Он приручил, приучил ее болеть им. Незаметно. Ловко, как хищник. И сам попался в запутанные сети.
— Мак…
Все закручивается в секунду. Он нежно сцеловывает с ее сладких губ слова, двумя пальцами придерживает за острый подбородок — не более. Впервые пробует на вкус этот запретный сок, напоминающий прохладный цитрус, а когда ее губы ответно размыкаются и поддаются в двух влажных, чрезвычайно желанных поцелуях, то кажется, что вкус приобрёл окрас спелого сочного персика.
— Том… — вяло шепчет она, как в бреду, как мантру, как молитву, не разнимая дрожащих ресниц.
«Нельзя» стеклом бьется о землю, а они, как мазохисты, шаркают по осколкам босыми ногами. Мало. Не хватает кислорода от недостатка друг друга. Подступает удушье.
И он тонет в воздушном «Том…», решительно притягивает ее к себе за затылок, жадно целует, и другой рукой растворяет ее тело в своём. «Пле-вать» становится рядом с «… что в коридоре».
Слетают лишние вещи с их возбужденных тел, пока они в страстном угаре наощупь ищут кровать. Нет, не то… Кисти, краски швыряются на пол с высокого стола у стены — теперь Мэри вместо всего. И боятся разнять губы, которые наконец-то встретились за столько мучительного времени, будто это все, что помогает им жить и без прикосновений они — почившие. Искры космических наслаждений отдают в глаза — тела сливаются в единое целое. Ремень затягивается на ее тонких запястьях, а связанные руки поднимаются над головой, прижимаются к гладкой стене. Он прошёлся по ней, как плеть. Да, она больна, неизлечима больна им. И запрокидывает голову назад, сжимает ладони в кулаки, сдерживает глубокие и громкие стоны через его плотно прижатую ладонь к ее рту. Он хочет видеть ее стеклянные глаза, в которых поселились огни и черти, хочет слышать срывающийся голос и свое имя из мягких губ.