Однако, судя по сонным окраинам Дары, никто не мог представить себе такие значительные события в городе.
— Ты что-нибудь знаешь о восстании? — спросила Джин Снежану, когда машина повернула еще раз и начала спускаться к реке. — О событиях двухнедельной давности, — добавила она.
— Ты откуда знаешь? Нам вообще запрещено рассуждать на подобные темы, — внимательно посмотрела на нее Снежана.
— Я же из Израиля пришла. Там передавали, — объяснила Джин.
— Я и не сообразила, — спохватилась Снежана. — У меня такое впечатление, будто мы с тобой уж вместе здесь сто лет болтаемся, а ведь еще вчера не были знакомы. Нет, — вздохнула она. — Я ничего существенного не знаю. Нас же в город без особой нужды не выпускают. С Абдуллой я только на виллу езжу. Слыхала, как ему из Дамаска названивали, требовали закрыть все мечети в городе на время проведения операции. Народ там не должен прятаться, когда по ним стрелять начнут. Внутри мечети стрелять нельзя. Абдулла закрыл, ему-то чего?
— Все мечети закрыл? Никого не пустил по милости Аллаха? Ничью жизнь не спас? — спросила Джин с плохо скрываемой иронией.
— Зачем ему чужие жизни? — Снежана пожала плечами. — Абдулла — холуй асадовский, только задницу лизать Башару большой мастер. Он и сам боится, вдруг, если стрелять начнут, ему тоже попадет? Да, закрыл все. Всех священнослужителей разогнал по домам, сам меня взял и на вилле отсиживался. Валялись мы с ним в кроватке, пока все происходило. Чего точно — не знаю. По телевизору ничего не показывали, и только из обрывков разговоров Абдуллы знаю о вошедших в город танках и лютой стрельбе. Потом много народу поумирало, так как им в помощи отказали. Я уже не от Абдуллы знаю, а сама слышала, хозяин говорил. Он же где-то в центре живет. К ним на двор раненый заполз, просил помощи. Хозяин приказал вышвырнуть его от греха подальше. Он у них под забором умер. Хозяин говорит, много таких «собак» прямо на улицах поумирало от жары и от кровопотери. Их оцепили войсками, не разрешая даже забирать несчастных родственникам. Так они и смотрели, обливаясь слезами, как их сыновья и мужья умирают в муках, чтобы другим неповадно было, — добавила она.
— Так. Я сам видел. У соседа в демонстрации два сына участвовали. Один еще ничего, живой вернулся, а второму руку оторвало. Он умер на площади, не пустили к нему. Потом и похоронить не дали, швырнули куда-то, как собаку дохлую. Они и не знают, где он теперь лежит. Власть имущие нас всех пугают зверствами, но только все больше людей озлобленных на них и недовольных, — мрачно подтвердил Бабак.
— Разве сирийский красный полумесяц не помогает? Они обязаны, — спросила Джин.
— Кто их пускает? — Бабак печально пожал плечами. — Им разрешают только солдатам примочки сделать, если их камнями побили. Какое еще оружие у демонстрантов? Все мирные люди. Для прессы переоденут солдат в какое-нибудь гражданское тряпье, намажут им красной краской тело, мол, кровь. Других нарядят в одежду сирийского полумесяца и снимают для иностранных компаний. Самих-то иностранцев они не допускают. Смотрите, какие гуманные сирийские власти, ведь они оказывают помощь мятежникам. Все башаровский зять, Шаукат, изощряется. Он лютый волк, ни к кому у мужчины жалости нет. Зато весьма коварный и хитрый. На самом деле эти мятежники давно умерли? Как так? Он ничего и не знал, слыхом не слыхивал.
— Вы не знаете, Бабак, есть ли среди ваших соседей люди, принимавшие участие в мятеже и нуждающиеся в помощи? — спросила Джин.
— Ты их лечить собралась? — ужаснулась Снежана. — Не вздумай! Тебе сразу крышка, и тогда никто не спасет от расправы. Я тебе помогать не буду, я боюсь, — предупредила она. — Это не бывшей проститутке помощь оказывать, а гораздо хуже. Идти против государственной политики — однозначно чревато. Если узнают, то просто пристрелят на месте — и точка.
— Я тебя не прошу мне помогать, — спокойно возразила Джин. — Вы, Бабак, если не боитесь и имеете сострадание к людям, их родным, узнайте, пожалуйста, что к чему. Мы, в свою очередь, подумаем, как им помочь.
— Как же не быть состраданию? Все на одной улице выросли, мяч гоняли, с детства друг друга знаем. Я мог сам пойти, но я один в семье кормилец. Жена, две маленьких дочки — год и три года, старая мать. Мать на колени встала, прося не вмешиваться, я и не пошел. Потом корил себя за такую покорность. Жив остался, а совесть не на месте. Упустил случай показать свою человеческую сущность. Пожалел старуху, — усмехнулся водитель.
— Возможно, вы все правильно сделали, избежав ранения или смерти. Как тогда мы могли встретиться с вами, а пострадавшие — получить шанс на спасение? Раз нас уже двое, найдутся еще люди, которые помогут, — поддержала его Джин.