– Говори за себя! – покачала головой Мона, потягивая яблочный сок. – Лично у меня никакого кризиса нет.
– Ты просто не признаешься, – сказала Ширин. – Сейчас все мусульмане переживают кризис идентичности. Особенно женщины. А уж такие, как мы, тем более.
– Это какие же?
– Те, кто впитывает влияние других культур. Мы задаем себе философские вопросы. Жан-Поль Сартр отдыхает! Ты только вникни! Да у нас такой экзистенциальный кризис, какого ты отродясь не видела!
– Мне не нравятся такие разговоры, – сказала Мона, садясь на стул. – С чего ты взяла, что мы чем-то отличаемся от других? Тебя послушать, так мы прилетели с другой планеты.
Ширин одним глотком допила вино, остававшееся в бокале.
– Эй, сестренка, очнись! В этом мире полно психопатов, которые творят жуткие вещи во имя религии. Нашей религии. Может, уже не моей, но твоей точно. Неужели тебя это не волнует?
– А какое это имеет отношение ко мне? – процедила Мона, сердито выставив вперед подбородок. – Ты ведь не просишь каждого христианина извиняться за ужасы инквизиции?
– Может, и просила бы, живи мы в Средние века.
– А что, сегодня христиане и иудеи превратились в бескрылых ангелов? – все больше распалялась Мона. – Ты когда-нибудь проходила через контрольно-пропускной пункт в Газа? А о геноциде в Руанде ты слышала? О резне в Сребренице? Ты же не считаешь, что все христиане в мире виноваты в этих ужасах? Конечно нет! Почему же ты винишь всех мусульман в кровопролитиях, учиненных горсткой маньяков?
– Прекратите, прошу вас! Зачем нам ссориться в первый вечер в новом доме! – взмолилась Пери между приступами кашля. Она чувствовала, что у нее поднимается температура.
Но Ширин не унималась.
– Кто спорит, среди христиан и иудеев тоже полно придурков, и мы должны осуждать любые проявления нетерпимости, независимо от их происхождения. Но ты не можешь отрицать, что именно сейчас больше всего фанатизма как раз на Ближнем Востоке. Разве в Египте женщина может пройтись по улицам одна и не подвергнуться сексуальным домогательствам? Даже днем, не говоря уже про вечера! Я лично знаю женщин, к которым приставали во время паломнических поездок. В святых местах! Средь бела дня! На глазах у саудовской полиции. Женщины молчат о таких вещах, потому что им стыдно. Но почему должно быть стыдно нам, а не тем, кто нас унижает? И это только один вопрос из чертовой уймы вопросов, на которые мы должны получить ответ.
– Я постоянно задаю вопросы, – сказала Мона. – И обращены они к истории, политике, проблемам нищеты в мире, влиянию капитала, огромной пропасти в доходах, промыванию мозгов, гонке вооружений. Не говоря уже об узаконенности колониализма, что само по себе отвратительно. О столетиях грабежа и эксплуатации. Вот откуда все богатства Запада! Так что давай оставим ислам в покое и поговорим о действительно важных вещах.
– Как это нам свойственно! – Ширин в отчаянии всплеснула руками. – Обвинять других в собственных проблемах!
– Э-э… а ужинать мы будем? – вновь подала голос Пери, не слишком рассчитывая на ответ.
Все это она уже слышала много раз – даже появилось чувство, что вернулась домой. Чуть ли не каждый день ее родители затевали подобные споры, не слушая и даже не пытаясь понять друг друга. Гневные обвинения перелетали от одного к другому, как шарик для пинг-понга. И все же сейчас напряжение, витавшее в воздухе, не казалось ей таким невыносимым, как в родительском доме. Глядя на Ширин и Мону, она не опасалась, что девушки вот-вот вцепятся друг другу в глотки. Ей не надо было брать на себя роль миротворца. Освободившись от груза эмоциональной ответственности, всегда тяготившей ее, она могла спокойно анализировать. Поэтому она просто слушала и втайне завидовала подругам. Несмотря на свою полную противоположность, убеждения свои они отстаивали с одинаковой страстью. У Моны была ее вера, у Ширин – ярость. А на что могла опереться она?
– Я хочу сказать только одно, – продолжала Ширин, – сегодня у молодых мусульман гораздо больше проблем, чем у буддийских монахов или мормонских священников. Ну согласись, что это так!
– Нет, не соглашусь, – отрезала Мона. – Пока ты не избавишься от предубеждений против моей религии, никакого согласия между нами быть не может.
– Опять двадцать пять! – Ширин уже почти кричала. – Как только я открываю рот и говорю то, что накипело, ты сразу обижаешься! Объяснит мне кто-нибудь, почему молодые мусульмане так легко обижаются?
– Возможно, потому, что их постоянно оскорбляют, – парировала Мона. – Каждый день мне приходится защищаться, хотя я ничего плохого не сделала. Я вынуждена доказывать, что не являюсь потенциальной террористкой-смертницей. Я все время ощущаю вокруг скрытую враждебность. Знала бы ты, как утомительно это вечное одиночество!