Мона выбрала для себя кухню. Она всегда вставала рано, чтобы не пропустить утренний намаз. Совершив ритуальное омовение, она расстилала шелковый матрасик – подарок бабушки – и молилась за себя и за других, включая Ширин, которой, по ее убеждению, давно не помешал бы какой-нибудь легкий тычок от Бога. В чем он будет выражаться, должен решить сам Бог, ибо Он всеведущ. После намаза Мона спускалась в кухню и готовила для всех завтрак – блинчики, омлет или фул медамес.
Для Пери самым любимым местом стала ее огромная кровать под балдахином. Подаренное Ширин мягкое, как мех кролика, постельное белье из египетского хлопка сделало этот предмет мебели еще притягательней. Она даже к занятиям готовилась в постели. А по ночам любила прислушиваться к далекому шуму реки или шелесту ольховых ветвей, качаемых ветром. Тени на противоположной стене колыхались в медленном танце. Иногда их очертания напоминали ей карты каких-нибудь стран – реальных или вымышленных, и она думала о том, сколько тысяч жизней было загублено и сколько крови пролито, чтобы завоевать эти земли. Потом, утомившись от своих фантазий, она засыпала с надеждой, что на следующий день, когда она проснется, мир еще не провалится в тартарары и все будет по-прежнему.
По утрам, когда Ширин еще спала, а Мона молилась, Пери выходила на пробежку. Заставляя свои мышцы работать, она думала об Азуре. На что он рассчитывал, когда убедил Ширин собрать их вместе? Какая лично ему в этом выгода? И чем дольше она ломала голову над этой загадкой, тем больше в ее душе росло негодование, как будто внутри разливалась желчь.
Чаще всего ехидные шутки и подколки звучали на кухне, особенно когда там пахло выпечкой. Однажды Ширин, не выдержав, даже выбежала прочь с криком, что с нее хватит и что ноги ее больше здесь не будет, но к ужину вернулась. В следующий раз сорвалась Мона – по той же схеме. Спорили в основном о Боге, религии, вере, свободе личности и иногда – о сексе. Мона настаивала, что до свадьбы непременно нужно хранить девственность, причем того же ожидала от будущего мужа; у Ширин ничего, кроме смеха, такое самоотречение не вызывало. Что касается Пери, то она, не видя смысла в целомудрии, но и не находя особого удовольствия в сексе, как ей, возможно, хотелось бы, просто слушала их, не примыкая ни к кому, как, в общем-то, поступала всегда.
В четверг вечером Пери вернулась в Джерико и увидела, что Мона и Ширин молча сидят перед телевизором и смотрят какой-то жуткий репортаж. Камера рывками поворачивалась на завывания сирен, в кадр попадало битое стекло и разлитая кровь. Оказалось, одна из синагог в Тунисе была атакована террористами. Перед зданием взорвалась фура, груженная взрывчаткой и баллонами с природным газом; погибло девятнадцать человек.
Не мигая глядя в экран, Мона шептала слова молитвы:
– Господи! Прошу тебя, пусть тот, кто сделал это, будет не мусульманин!
– Бог тебя не слышит, – сказала Ширин.
Мона смерила ее ледяным взглядом.
– Ты что, смеешься надо мной? – чуть помедлив, сухо спросила она.
– Я смеюсь над абсурдностью твоей просьбы, – ответила Ширин. – Неужели ты и вправду надеешься изменить факты своими истовыми молитвами? Что случилось, то случилось.
Обоюдная неприязнь набирала силу с каждой минутой. Ссора, случившаяся в тот вечер, заткнула за пояс все предыдущие.
Не поужинав, Пери ушла в свою комнату. Рухнула на кровать, зажала уши, чтобы не слышать бушевавшей внизу бури.
Ей очень хотелось верить, что завтра утром им будет стыдно за то, что они наговорили друг другу. Но скорее всего, они забудут об этом до следующей ссоры. И только она будет держать в памяти каждое слово, каждый жест, каждую язвительную усмешку. С самого детства она, как прилежный архивист, хранила все тягостные воспоминания. Она считала это своим долгом, обязанностью, которой надо оставаться верной до конца, хотя и чувствовала, что когда-нибудь это бремя станет для нее непосильным.
Когда Пери была маленькой, она понимала язык ветра, умела читать тайные знаки на полускошенных полях или опавшем цвете белой акации, слышала музыку в шуме льющейся из крана воды. Она не сомневалась, что когда-нибудь сможет увидеть Бога, если очень постарается. Однажды, идя по улице с матерью, она увидела мертвого ежа, раздавленного машиной. Пери сказала, что хочет помолиться за упокой его души, но мать ей не позволила. Рай невелик и предназначен лишь для избранных, заявила Сельма. Животным там не место.