Каждый вечер она смотрела, как отец, сгорбившись, сидит за столом, заставленным множеством тарелок с закусками и бутылкой ракы посередине. Фаршированные виноградные листья, запеченные на гриле красные перцы, артишоки в оливковом масле, пюре из нута и, конечно, его любимый салат с ягнячьими мозгами. Ел он медленно, пробуя каждое блюдо с видом привередливого гурмана, но при этом без всякой охоты, словно еда была для него не удовольствием, а тягостной необходимостью, ибо уважающий себя человек никогда не станет пить на пустой желудок. «Я не играю в азартные игры, не ворую, не беру взяток, не курю и не хожу к продажным женщинам, так неужели Аллах не простит своему старому творению такой незначительный грех?» – любил повторять Менсур. Как правило, компанию за долгим ужином ему составлял какой-нибудь приятель, а то и два. Подобно большинству людей, живущих на земле, они с особой охотой говорили о вещах, которые нравились им меньше всего.
– Тот, кто повидал мир, знает, что в разных странах пьют по-разному, – заявлял Менсур. Сам он в молодости работал судомехаником, поэтому поездил немало. – В демократических странах мужик, напившись, начинает причитать: «Ах, во что превратилась моя обожаемая цыпочка!» А там, где никакой демократии и в помине нет, он заводит другую песню: «Ах, во что превратилась моя обожаемая страна!»
Вскоре разговоры иссякали, и они начинали петь – сначала жизнерадостные балканские мелодии, потом революционные причерноморские песни, а под конец неизменно наставал черед грустных анатолийских баллад о несчастной любви и разбитом сердце. Турецкие, курдские, греческие, армянские напевы смешивались в воздухе, словно клубы дыма.
Сидя в уголке, Пери наблюдала за ними, и на сердце ее ложилась тяжесть. Она не могла понять, в чем причина отцовской грусти и недовольства жизнью. Ей казалось, грусть прилипла к нему намертво, как прилипает смола к подошве ботинка. Как помочь ему воспрянуть духом, она не знала, но все же не оставляла попыток это сделать. Ведь она была, как утверждали все домашние, истинной дочерью своего отца.
С портрета, висевшего на стене в резной рамке, на них глядел Мустафа Кемаль Ататюрк – отец всех турок. В его холодных голубых глазах сверкали золотистые искорки. Портреты национального героя висели по всему дому: в кухне Ататюрк в военной форме, в гостиной – Ататюрк в рединготе, в спальне хозяина – Ататюрк в пальто и меховой шапке, в холле – Ататюрк в развевающемся плаще и шелковых перчатках. В дни национальных праздников Менсур выставлял в окне национальный флаг с изображением великого человека, чтобы его видели все прохожие.
– Помни: если бы не он, мы жили бы, как в Иране, – часто говорил Менсур дочери. – Я бы отрастил круглую бороду и зарабатывал на жизнь тайной торговлей самогоном. За это меня бы высекли на площади. А тебе, душа моя, с детства пришлось бы прятать свое хорошенькое личико под чадрой.
Друзья Менсура – школьные учителя, банковские клерки, инженеры – тоже были убежденными сторонниками Ататюрка и его принципов. Они читали вслух, а иногда, охваченные приступом вдохновения, даже сочиняли патриотические поэмы, столь похожие одна на другую и по форме, и по содержанию, что казались эхом, без конца повторяющим один и тот же мощный клич. И все же Пери нравилось наблюдать за ними, слушать их пение и дружелюбные разговоры. Смысл этих разговоров ускользал от нее, но переливы их голосов, то затихающие, то вновь набирающие силу – как правило, это происходило в момент, когда стаканы в очередной раз наполнялись до краев, – завораживали ее. Мужчины не возражали против ее присутствия. Интерес, который девочка проявляла к их разговорам, воодушевлял их и позволял надеяться, что они найдут понимание у подрастающего поколения. Поэтому Пери оставалась в гостиной, потягивая апельсиновый сок из любимой кружки отца, украшенной подписью национального лидера и его изречением: «Цивилизованный мир ушел от нас далеко вперед, и мы должны его догнать. Другого выбора у нас нет».