Ведь если я думал, мечтал о твоей жизни, то мне представлялось или семья, в которую ты вносишь все то хорошее, что можешь внести, и получаешь или – не скажу радости, но большие чувства, кот[орые] связаны с ней, или целомудренная духовная жизнь, любовная в роде той, какой жила твоя тезка Тат[ьяна] Алекс[андровна][265]. Я видел даже эти черты. Видел и черты семейности. Обе дороги хорошие, и ты стояла на распутье их, и вдруг вижу, что ты бросила и ту и другую и вниз головой прицеливаешься слететь в вонючую яму. Остановись, ради Бога. Я понимаю, что ты разбежалась и тебе трудно. Но ведь это трудно только на 5 минут.
То я писал вчера ночью. Кое-что приписываю, и это пишу нынче утром, во вторник, с свежей головой и с самым напряженным вниманием, вникая во все дело и пересматривая его.
Боюсь только, что ты скажешь, подумаешь, что я воспользовался твоим доверием, злоупотребил им, что я стар, щепетилен, преувеличиваю, и раскаешься в том, что сказала мне. Пожалуйста, не раскаивайся. Мне хорошо и в глубине души радостно от этого сближения с тобой, и думаю, что, мож[ет] б[ыть], и тебе будет это хорошо. Думаю так, п[отому] ч[то] это все вызвано только любовью хорошей и от нее худого быть не может. Что дурного есть в моем чувстве, я уберу, постараюсь убрать, и останется только хорошее и к нему. И даже так и есть.
Я спросил про дневник, можно ли мне прочесть. Он смутился и долго не мог ответить. Наконец, уж долго после, сказал: прочтите, но вы уж совсем возненавидите меня. Разве это хорошо?»[266]
Через четырнадцать лет, летом 1908 года, Софья Андреевна, столкнувшаяся с изменившейся оценкой мужа, напомнит о данной им в этом письме резкой характеристике Е. И. Попова: «Это был крик сердца, когда ты о нем так написал». Но Лев Николаевич думал иначе: одно дело отношение к человеку в конкретной ситуации, а другое – общее понимание этого человека. И теперь Толстой заговорил о Евгении Ивановиче уже с любовью и уважением: «Он человек очень умный, образованный, разошелся с женой; было сближение с Таней. Тут личное чувство отца заговорило»[267]. Получается, что третьим и глубинным планом позиции Толстого, написавшего дочери, было сложное отцовское чувство: тревога за дочь, желание защитить ее, чувство ревности.
Послание отца произвело отрезвляющее впечатление на Татьяну: «Письмо длинное, писанное в три приема по ночам и ужасно огорченное. Он боится увидать меня и мое душевное состояние, боится, что я буду бороться с собой из любви к нему и страха общего мнения, и, видно, ему очень, очень больно и обидно». Ей даже показалось, что наступило «полное выздоровление», и было неловко перед отцом: «Ах, как гадко, что это все случилось! И бедный мой милый старик мучается и не спит ночей от этого. Мне даже горестно, что я сплю и ем за десятерых и что так мало основания его страхам»[268].
Однако история продолжалась, и Татьяна еще испытывала сомнения в сделанном выборе. После того как молодой художник Касаткин объяснился ей в любви, она записала в дневнике 11 мая 1894 года, осмысляя характер своего поведения с мужчинами: «Касаткин пересолил, прямо объяснившись мне в любви. Это было тяжело, стыдно и заставило меня раскаиваться и серьезно подумать о том, как смотреть на эту свою сторону, которая для меня так важна и занимает такую большую часть моей жизни. Я всю жизнь была кокеткой и всю жизнь боролась с этим. Я сегодня думала о том, что кабы кто знал, что мне стоило прожить так, чтобы не попасться ни в один роман, ни разу не поцеловаться ни с кем, не удержать человека, который любит и которого любишь, когда брак был бы неразумен. Иногда я жалею о том, что я так боролась с этим. Зачем? Но как только простое кокетство начинает переходить в более серьезное чувство, то я опять это беспощадно ломаю и прекращаю. Того, чтобы никогда не кокетничать, я еще не добилась, но чувствую, что это теперь уже на рубеже ridicul’ности[269], и это меня останавливает больше, чем нравственное чувство. Мне жаль того, что я совсем потеряла то страстное желание остаться девушкой, которое было последние года и особенно было сильно после „Крейцеровой сонаты“. (Надо это перечесть)»[270].
Татьяна переживала состояние душевной слабости, и она повзрослела – заканчивалась пора ее молодости.
265
Т. А. Ёргольская. В «Воспоминаниях» Толстой указал на самый важный урок, полученный им от любимой тетушки: «…еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью» (
267
См.: