Н. Н. Ге. Мария Толстая. 1891. © Музей-усадьба Л. Н. Толстого «Ясная Поляна»
И. Е. Репин. Татьяна Толстая. 1893 © Музей-усадьба Л. Н. Толстого «Ясная Поляна»
По мнению Софьи Андреевны, вспоминавшей о событиях рубежа 1888–1889 годов и, возможно, оправдывающей для самой себя собственную же позицию, «сближение Маши с Павлом Ивановичем Бирюковым несомненно огорчало» Льва Николаевича. 10 января 1889 года Толстой писал молодому человеку: «Только теперь, дня два после вашего отъезда, совершенно оправившись от физического и духовного волнения, я пришел в спокойное состояние и могу верить своим суждениям и чувствам, и вот пишу вам, дорогой друг. Первое чувство мое, что мне „жутко“, было верно – оно осталось. Относится оно, с одной стороны, к молодости Маши, к почти детскому, незрелому, преимущественно физическому состоянию, и с другой – к той высоте требований, к[оторые] заявляются ею. Ужасно подумать: что как требования эти навеяны извне, а не идут изнутри. Она сама этого не знает и не может знать, пока время не проверит. Чем выше ее требования, тем жутче мне. И общее мнение всех в этом случае справедливо. Она молода – ребенок, и надо ждать, и ждать чем дольше, тем лучше. В теперешнем сближении вашем есть нечто искусственное, рассудочное, а надо, чтобы оно стало сердечной необходимостью. И оно станет таковою, надо только не портить и не путать. Спрашиваю себя: желаю ли я чего другого, лучшего для Маши? Нет. Так чего же жутко? Молодость, почти ребячество. Что-то как будто жестокое, неестественное мне представляется, если бы она теперь вышла замуж. Как будто меня щемит совесть, когда думаю об этом. Я вас как любил, так и люблю, и потому чем ближе мы будем, тем мне лучше, и потому желаю вашего общения с Машей. Я думаю, что ей это хорошо, что ей хорошо будет духовно и телесно расти и крепнуть при этих условиях. Но брак отложить на года, на два года, скажем, отложить до тех пор, пока это сделается естественным и для всех радостным. А это будет. Целую вас»[299].
За таким ходом событий, повторим, прежде всего стояло твердое нежелание Софьи Андреевны выдать свою дочь замуж за Бирюкова. Она была убеждена в своей правоте: «Уехал и Павел Иванович Бирюков, сговорившись с Машей отложить решение их брака еще на год. Маша не только не скучала после его отъезда, но стала веселей и счастливей, чем когда-либо. И я ясно увидала, что она совсем не любит Бирюкова, порадовалась этому и поняла, что брак этот не состоится»[300].
Весной Маша сначала поехала к дяде Сергею Николаевичу в Пирогово, а затем к брату Илье в Гриневку. Она писала Поше из Пирогова: «Здесь живется мне очень хорошо, хотя ужасно по тебе скучаю. Часто хочется тебе что-нибудь сказать, тебя слышать, просто видеть тебя. Буду каждый день тебе писать, вроде дневника. 〈…〉 Об мамá вот что: у меня против нее нет теперь никакого дурного чувства, мне только ее очень жаль, и потому я думаю, что надо делать ей уступки, не такие, какие разрушали бы нашу веру, но мелкие уступки, и, главное, не сердиться на нее и любить. Как только коснулись нас, так мы начинаем злиться, а это случай нам быть кротким. Ведь нельзя же дурным путем достигать хорошего. Я как-то неясно написала, что думаю, но мне хотелось только сказать, что надо смириться»[301].
25 апреля Мария вернулась из Гриневки в Москву. Отец был очень рад, духовно она была ему ближе других – и молодых толстовцев, и семейных. В тот день он упомянул в дневнике и своих последователей, и домашние дела («Все глупо, ничтожно и недоброжелательно»), а выделил только дочь: «Приехала Маша. Большая у меня нежность к ней. К ней одной. Она как бы выкупает остальных». И ему особенно больно было потерять ее. «…Поша с Машей и брань Сони, и все вместе тяготит. 〈…〉 Дома Поша с Машей. Что такое мое, неполное радости отношение к Поше? Я люблю и ценю его; но это не отеческая ли ревность? Уж очень М[аша] дорога мне. Лег рано, заснул поздно»[302].
301