Г.К.Честертон
Три эссе
Предлагаем вниманию читателей несколько эссе английского писателя Гилберта К. Честертона (1874—1936), впервые переведенных на русский язык[1].
Гилберт Кит Честертон написал необычайно много. Есть у него романы, веселые, как клоунада, и повести-притчи, и блестящие детективные рассказы, и биографии великих людей, и бесчисленные очерки. Мастер увлекательного сюжета и острых парадоксов, Честертон известен прежде всего как талантливый юморист. Но хотя в его книгах много юмора и почти все они построены на занимательной интриге, Честертона никак нельзя назвать поставщиком бездумного, развлекательного чтива. Он учитель, проповедник, или, как он часто себя называл, защитник.
Что же он защищал? Не хочется писать «оптимизм»: он не любил этого слова; он вообще предпочитал «неученые» и неистрепанные слова. Можно сказать, что он защищал радость. Иногда он говорил, что защищает удивление, детский взгляд на мир; иногда — что защищает надежду. Честертон был необычайно, до комизма добр; Уэллс, например, не без досады писал, что с ним просто невозможно поссориться. Но Честертон был не только добр, он был и непримирим. Он ненавидел цинизм, снобизм, высокомерие, трусость; безжалостно критиковал буржуазный уклад и парламентскую демагогию и, как писал он сам в своей «Автобиографии», всегда «защищал свободу маленьких стран и бедных семейств».
Уэллс, далеко не всегда полный его единомышленник, но горячо его любивший, писал о нем: «Как ни различны наши взгляды... Беллок и Честертон с социалистами по одну и ту же сторону пропасти, которая разверзлась сейчас в области политической и социальной. И мы и они на страже интересов, прямо противоположных интересам нынешнего общества и государства». И еще: «...я согласен с Честертоном, что главное в жизни — отдавать всего себя, отдавать все свои силы ближнему из любви и чувства товарищества[2]».
В защиту детопоклонства
Почти каждому нормальному человеку нравятся дети — во-первых, потому, что они очень серьезны, во-вторых, потому, что они очень счастливы. Такими веселыми можно быть только при полном отсутствии юмора. Самые мудрые мудрецы, самые глубокие философы не достигали той беспредельной важности, которой светятся глаза трехмесячного младенца. Дети серьезны, потому что удивляются миру. В том-то и кроется детская прелесть — с каждым ребенком обновляется мир и предстает перед судом человеческим. Когда на улице мы смотрим себе под ноги и видим эти ходячие грибы, мы не должны забывать, что в каждой из круглых, непомерно больших голов — совершенно новая Вселенная: новые созвездия, новая трава, новый город, новое море.
Здравомыслящий человек всегда чувствует, что проникать в глубь явлений достойней, чем порхать по верхам. Если бы нам удалось прорвать пелену привычки и удивиться звездам, мы обошлись бы без нового откровения. Вот почему мы поклоняемся детям и всегда будем поклоняться. Нас, взрослых, вечно хлопочущих и пекущихся о чем-то, очень легко убедить, что еще много нового предстоит нам познать и увидеть. Но в глубине души мы знаем, что еще не оценили как следует то, что у нас есть. Мы можем обрыскать небеса и открыть бесчисленные планеты, но нам не открыть той планеты, на которой мы родились.
Да, дети обновляют небо и землю, но это еще не все. Их влияние на нас еще глубже. Бунтарское ощущение удивительности мира может изменить всю нашу жизнь. Даже самым темным и грубым из нас кажется чудом, что дети говорят, ходят, рассуждают. Циник думает, что это ему на руку — он-то знает, что все на свете чушь. На самом же деле именно поэтому наше поклонение детям безупречно правильно. Любые слова, любые рассуждения — чудо: и детские, и взрослые, и даже самого циника.
Именно с детьми мы обращаемся правильно, а со взрослыми неправильно. Мы относимся к нашим сверстникам с подобострастной торжественностью, в которой так много равнодушия и пренебрежения. На детей же мы смотрим сверху вниз, прощаем им все и в то же время глубоко их почитаем. Мы кланяемся взрослым, снимаем перед ними шляпу, не смеем им возразить и... не ставим их ни во что.
Мы ругаем детей, дерем за волосы — и уважаем их, любим, боимся. Во взрослых мы ценим достоинства или знания, а это нетрудно. Но в детях нас восхищают глупости и ошибки.
Наверное, мы жили бы правильней, если бы почувствовали к взрослым — ко всем, невзирая на типы и титулы, — ту же не от разума идущую любовь, то же робкое почтение, какое чувствуем к детям. Ребенку нелегко овладеть чудом беседы, и его оговорки чудеснее для нас, чем правильная речь. Если бы мы сумели так же отнестись к премьер-министру или лорду-канцлеру, если бы мы терпеливо поощряли их сбивчивые, трогательные попытки заговорить по-человечески, мы стали бы мудрей и терпимей. Дети хотят все проверить на опыте, что вполне разумно, хотя и небезопасно для хозяйства. Если бы мы сумели отнестись так же к нашим финансовым пиратам и напыщенным политикам, если бы нежно укоряли их, приговаривая «вырастут — поймут...», насколько легче смотрели бы мы на слабости человеческие! Наши чувства к детям доказывают, что снисходительная мягкость вполне совместима с преклонением. Мы прощаем все детям с той же кощунственной терпимостью, с какой Омар Хайам прощал всевышнего.
1
Эссе Честертона на русском языке впервые были опубликованы в журнале «Наука и жизнь» № 10, 1963 год и № 7, 1964 год. (