Только после того, как я все это рассказала, я почувствовала, что могу добавить: «Да, он был упрям как мул. Но когда живешь с упрямцем, со временем начинаешь понимать: или ты тратишь свою жизнь на войны, или ты учишься уступать».
– Хотя в случае с Адаром, – сказала я, – я была готова сражаться. – Но, пока я произносила эти слова, я почувствовала на языке противный привкус лжи. – Я бы сражалась, но не видела смысла. Адар исчез, как будто канул под землю. Я уже три года ничего о нем не слышала. Он даже на шиву Михаила не соизволил прийти.
Возможно, другого шанса у меня не будет. Если я сейчас не выскажу автоответчику эту жестокую правду, наверное, уже не выскажу ее никогда.
Итак.
Я могла бы упорнее искать Адара. Могла бы нанять частных сыщиков. Могла бы обшарить весь мир, но напасть на его след. В конце концов, мы в Израиле: где тут особенно спрячешься? А когда я его нашла бы, я убедила бы его хотя бы звонить. Хотя бы мне. Ведь он сам сказал, что ему жаль рвать и со мной. Еще он сказал: «На какое-то время». Разве нормальная мать не приложила бы больше усилий к поискам, не сумела бы его уговорить? Но я этого не сделала. Я не сделала этого потому, что надо мной нависла высказанная тобой угроза: «Или он, или я». А я слишком хорошо тебя знаю, чтобы понимать: ты способен эту угрозу осуществить.
Разве можно ставить женщину перед таким выбором, Михаил? Кто для нее важнее – муж или дети? Но я сделала этот выбор. Любой материнский суд, конечно, признал бы меня виновной и приговорил к смертной казни. Мать, которая отказывается от своего сына… В сознании еврейской матери нет греха страшнее.
В последний день твоей шивы народу было уже меньше. Когда ушел последний гость, мы остались с Хавой Розенталь. Она помогла мне загрузить посудомойку. «Как приятно, что пришли все его стенографистки, – сказала она. – Как трогательно». «Да, – согласилась я. – Он очень хорошо к ним относился». – «О да, – подтвердила она. – Твой Михаил был настоящим джентльменом». Я снова с ней согласилась. И тут она без перехода заметила: «Адара сегодня не было». – «Не было, – не стала спорить я. – Его и вчера не было. Мы не общаемся». – «Никогда не понимала, – сказала она, – что у вас с ним произошло. Это все из-за той… аварии?» – «Мы с Михаилом не любим об этом говорить», – ответила я, и она кивнула: «Конечно. Не хочешь, не надо». Она не стала на меня давить, и поэтому я все ей рассказала, прямо там, на кухне, вытирая стаканы. Это вышло само собой. И чем дальше я рассказывала, тем заметнее сочувствие в ее глазах сменялось враждебностью. Она попятилась от меня и пятилась, пока не коснулась спиной пробковой доски, на которой когда-то, до того как ты их содрал, висели прикнопленные фотографии Адара, а сейчас висят только счета.
Я закончила свой рассказ, но не дождалась от нее ни слова утешения или поддержки. «Ты сделала свой выбор, Двора», – холодно произнесла она. С тех пор я больше ни разу с ней не виделась – ни с ней, ни с другими своими приятельницами по читательскому клубу. Должно быть, она с ними поделилась, и они дружно решили меня исключить – во всяком случае, на очередное заседание, посвященное разбору «Истории» Эльзы Моранте.
Мне нечего сказать в свое оправдание. Кроме, может быть, следующего: я не думала, что смогу жить без тебя, Михаил. А без него, как ни стыдно в этом признаваться, думала, что смогу.
Авнер Ашдот свернул к объездной дороге.
Подобно Хаве Розенталь на шиве, он тоже от меня отодвинулся.
«Фрейд прав, – думала я, глядя в окно. – Все мужчины ищут в женщине замену матери, а я не слишком хорошая мать. Никогда ею не была. В три месяца сплавила Адара няньке. Не могла смириться с собственной бестолковостью. В школе я была отличницей, в университете – отличницей (в рейтинге лучших студентов шла вторым номером, сразу за тобой). Но с Адаром… С первой минуты меня не покидало ощущение, что я с ним не справляюсь.
Ты пытался меня утешать. Говорил: «Ты не виновата. Просто он трудный ребенок». Поначалу, когда я все еще верила в себя, я отвечала тебе: «Трудных детей не существует».
Из окна я видела тесно сгрудившиеся лачуги бедуинов. В одной из них – воображение само нарисовало мне эту картину – мать зовет детей обедать. В лачуге душно и жарко, на женщине – толстая черная галабия, но она чувствует себя комфортно. Эта ее роль – быть матерью, и она играет ее органично. Она расставляет на столе оловянные тарелки – по числу детей. Двигается она плавно и без напряжения. Тарелки как будто сами переходят из ее рук в нужные места на столе. Над ними поднимается аппетитный запах. Например, риса с морковью. Приходят дети. Они громко смеются. Им весело. И она смеется вместе с ними.