— Я вызову вас через две минуты.
Ратинье вышел во двор и за руку привел к себе Шерасса.
— Иди за мной и не воображай, что ты всех умнее, Фома неверный! Садись против буфета, а то, не дай бог, свалишься со стула и зад разобьешь!
Глод даже ладони на плечи ему положил, чтобы тот смирно сидел на стуле.
— Я отсюда ничего не вижу, — заскулил Бомбастый, на которого все же подействовала торжественность момента, — и не слышу ничего…
— Замолчи. Не баламуть зря волны. Там наверху заскворчит, ровно сало на сковородке.
— Да я ничего не вижу…
— Если волны у тебя от печени идут, не думаю, чтобы им удобно было играть в чехарду с твоим горбом.
Сизисс не успел ответить оскорблением на оскорбление. Прямо перед ним на буфете возникло черное пятно, приняло форму ящичка, и постепенно разгорелась зеленая точка.
— Не шевелись, чертов осел, — шепнул Глод, силой удерживая Шерасса, который чуть было не вскочил со стула.
Из ящичка раздался голос инопланетянина:
— Мсье Шерасс… Мсье Шерасс…
— Кто это меня зовет? — пролопотал Сизисс.
— Говорит Оксо, вызываю Землю… Говорит Оксо, вызываю Землю… Мсье Шерасс… Говорит Диковина… Вы здесь, мсье Шерасс?
— Да скажи «здесь», старый потаскун, — шепнул ему Ратинье.
— Это я… Франсис Шерасс…
— Не бойтесь, мсье Шерасс.
— Я ничуть и не боюсь, — ответил Бомбастый, которого била такая дрожь, что стул под ним чуть не разваливался на куски.
— Хотите дожить до двухсот лет, мсье Шерасс?
— Если на то будет ваша добрая воля… Если есть такой способ, чтобы этому способствовать, я не против… — с трудом выдавил из себя Сизисс.
— Значит, решено! Глод!
— Да, Диковина.
— Я прилечу сегодня в полночь. Обговорим подробности вашего отъезда. Вы мне представите мсье Шерасса. А суп будет?
— Как-нибудь уж сварим.
— А бутылочку поставите?
— Даже две.
— Значит, до вечера. До свиданья, мсье Шерасс.
— До свиданья, мсье Диковина, — из последних сил пробормотал Бомбастый.
— Диковина! — крикнул вдруг Глод. — Ты еще здесь?..
— Слушаю вас.
— У нас тут соседи есть, от них такой адский шум, что ты сам небось их за свои миллионы километров слышишь. Что-нибудь можешь сделать?
— Я сейчас же запущу им прямо в морду противозвуковую волну.
— Большое спасибо.
— Не за что. Я до того рад, Глод, что вы наконец решились! Рад, рад!
Зеленый огонь в последний раз ударил им в глаза, мигнул и погас.
— Вот оно как! — заключил Ратинье со скромной простотой, а его друг проглотил слюну с таким звуком, с каким раковина всасывает воду.
Окончательно развеселившись, Глод со всего размаху шлепнул Сизисса по плечу.
— Ну, что скажешь, старый дурень?
— Скажу, что, если ты немедленно не поднесешь мне стаканчик, я в обморок брякнусь.
Ратинье протянул другу стакан, тот хлопнул его одним духом, не пролив ни капли.
Со зловещим урчанием, издав напоследок с десяток до ужаса фальшивых нот, отдаленные тамтамы вдруг оборвали свой речитатив; задохнулись, как-то пришепетывая, громкоговорители, прицепленные к верхушкам деревьев. Чудесная тишина залегла над лугами. И вернулись с десяток птичек, осторожно, на цыпочках, и залились во весь голос…
Глод с Бомбастым уселись на скамеечку, водрузив между собой литровую бутылку, а сбоку у каждого стоял стакан. Пользуясь тем обстоятельством, что Шерасс все еще не мог опомниться, Ратинье рассказал ему во всех подробностях сверхнеобычайную, но, однако ж, вполне достоверную историю о появлении Диковины и их отношениях.
— Похоже, что ты с ним совсем запанибрата, — признал Бомбастый и добавил не без капли яда, именуемого ревностью: — Может, ты с ним больше, чем со мной, дружишь?
— Не болтай глупостей. Ты тоже его другом станешь. А друзей лучше всего иметь двоих.
— Как и папу, — ни к селу ни к городу сбрехнул Бомбастый. И добавил: — Вот я чего никак в толк не возьму, чего это им, твоим старым хрычам, так капустный суп полюбился!
— Из его разговоров я понял, вернее, кажется мне, что понял, будто капустный суп им удовольствие доставляет и что у них никаких удовольствий вообще нету. Ну, словом, вроде они Америку открыли. И что самое малюсенькое удовольствие еще лучше любой Америки.
Они докончили свой литр без малейшего угрызения совести, так как им теперь уже нечего было заботиться о собственном здоровье. Что бы они ни делали, сколько бы ни пили, ни курили, чего бы ни ели, все равно впереди маячила радужная перспектива прожить еще сто тридцать лет.