– Девяносто семь, – глухо откликнулся Трести.
– Вот. – Наставительно вздернула палец. – Вы же копию в столицу шлете? Шлете. И никто ведь не знает, что жрецы у нас липовые. Знали бы – может, и не приехали. А теперь, пока не убедятся… Может, если бы господин Берт им объяснил?..
– Он объяснял. И господа даже понимающе покивали, – подтвердил мои предположения секретарь. – А толку? Им свыше приказали представителей всех зарегистрированных культов доставить в столицу для выполнения дела государственной важности. О сути дела никто распространяться не пожелал. Ни так, ни за деньги. Взятку, конечно, взяли, но ничего так и не пояснили. Клятва, дескать, не дает, но за подарок – спасибо. Мы передадим ваше пожертвование его величеству, он оценит ваш вклад в развитие нашей великой страны, – передразнил кого-то Трести.
Породистое лицо передернуло от негодования. Заметно было, что мужчине нестерпимо хотелось сплюнуть, но то ли воспитание, то ли мой предостерегающе-угрожающий взгляд мешал.
– А где они поселились? – поинтересовалась я, размышляя, зачтется ли гипотетическому жрецу добровольная явка. И если да, то удастся ли мне выбить из арендодателя свой залог, а со столичных – деньги на обзаведение хозяйством. И стоит ли?
– В доме мэра, – устало выдохнул секретарь и нащупал в карманах теперь уже покупки. – Юная госпожа Берт с утра готовится. Вечером планируется торжественный прием, если хозяина раньше в застенки не упекут. Впрочем, госпожа Берт обещала, что ужин состоится и в этом случае. Все же зять с тестем обойдется мягче, чем с обычным казнокрадом.
Я понимающе кивнула. Родственные связи пронизывали все наше городское общество. Мне, например, чтобы просто попасть в город, пришлось еще на входе клясться, что недвижимость снимать буду только у господина Дервея, любимого зятя начальника караула. Иначе без документов, даже несмотря на щедрое пожертвование на улучшение условий службы городского гарнизона, пускать отказывались, а спать в лесу мне успело надоесть.
– Пожалуй, я пойду, – заметив мою задумчивость, поспешил попрощаться господин Трести. Остановился он лишь на пороге, по-хозяйски, ключом, открывая запертую дверь. – Если решишь предстать перед столичными гостями, Шериан, – он поморщился и демонстративно прикрыл чистым батистовым платком нос, – переоденься. А лучше – вымойся. От тебя болотом несет – удивительно, как еще не выселили.
Сказал и юркнул за дверь прежде, чем в него успело полететь что-то тяжелое и твердое. Увы, сапог под рукой не имелось. Жаба, имевшаяся на шее у каждого уважающего себя торговца, ощутимо сдавила горло, но отправляться на поиски, рискуя напороться на переметнувшуюся стражу, не входило в мои планы. А вот вымыться… почему бы и нет.
Подвал встретил меня тихим журчанием. В свое время именно из-за близости подземного ключа я и вцепилась в этот дом, горючими слезами оплакивая огромный задаток. После задатка пришлось оплакивать и крохи силы, с большой неохотой покидавшей меня. Благая миссия переустройства сырого помещения в настоящий банный рай стоила мне многого, но сейчас, окуная босые ноги в чистую воду небольшого, но глубокого пруда, я радовалась, что не отступила. Таскать ведра воды каждый раз после посещения болота вылилось бы в куда большие мучения.
Наплескавшись вдоволь и смыв с себя все следы болота, я вынырнула на поверхность. Холода не чувствовала, но посиневшая кожа намекала, что я излишне задержалась. Пришлось вылезать, пока не случилось чего-то необратимого. Умереть от переохлаждения мне, конечно, не грозило, но и быть просто чучелом куда приятнее, чем шелушащимся и пузырящимся нечто, напялившим по ошибке женское платье.
Успокоившаяся вода на мгновение отразила меня. Ничего особенного, если не считать ярко-синих глаз, сменивших цвет от контакта с водной стихией. Обычно я щеголяла разными оттенками зеленого, но на это мало кто обращал внимание. Не до того было спешащим утолить жажду горожанам. Да и мой жреческий наряд… Чучело, под которым и человека не видно. Для того и приобретался, и старательно портился.
Улыбнувшись своему отражению, которое успело заметно похорошеть с прошлого купания, я показала самой себе язык. Нахмурилась, изучая гладкую, без единого следа отеков или прыщей кожу. С таким лицом я сейчас была лучшей рекламой собственных зелий, если бы не одно но: ни одно зелье не способно было сотворить со мной такое.
Пальцы скользили по мокрым волосам, но мои мысли были далеки от размышлений о прическе. Не хотелось вспоминать о прошлом. Еще раз видеть, как гибнет семья переселенцев, ставшая такой родной за проведенные вместе годы. Они, случайные жертвы непогоды и несработавшего правосудия, обрушились на мою голову внезапно, но пожелали остаться до конца. Моего или своего – никто из нас не брался судить, увы, но их вера сделала свое дело, не давая мне отправиться следом. Их вера и стребованное перед смертью обещание – пойти к людям и жить среди них, как бы ни было сложно.