Сорок лет... Березовая рощица над шахтой то шумела зеленой листвой, то кудрявилась на морозе инеем, а в огороженной горбылями нарядной день и ночь мигали задыхавшиеся от недостатка кислорода шахтерские лампы. Сорок лет — и все перечеркнуто..
Как в полусне, вышел Курапов на улицу. У поселка его нагнал зять.
— Зайдем, пропустим по одной — полегчает!
Зашли в пивную. Не пил Курапов больше стопки никогда, а тут с горя опрокинул стакан. Поплыли в облаках дыма грязные стены пивной...
Выгнали... Он ли не служил им? Хоть с той же помойной... Оказалась ведь прямо над седьмым штреком. Промоет вода кровлю — и беда. Сказал главному — тот аж побелел: «Ошибка в проектировании получилась... Ты, Курапов, молчи... Помпу поставим». Вот уже вторую неделю день и ночь качает воду из помойной помпа, а рукава брезентовые, старые — долго ль старому рукаву прохудиться... Человека для присмотра выделить не позволили — никакой чтоб огласки... Сам и присматривал за рукавами...
Слушает Губачев пьяные излияния тестя, соображает что-то.
— А чьи под помойной забои?
— Суворова и Молодцова...
— Вот и окрестить бы коммунию водичкой... А то видишь как — они в ударниках, а тебя — за ворота.
Как тень появился у стола спившийся откатчик Чаша. Был парень — грудь колесом, черный с синевой чуб. Съела «горькая». Шкалики, поллитровки, а там и «запойные» пошли. Пришлось Курапову писать на Чашу докладную. Плакал парень пьяными слезами: «Вышвыриваешь?» А теперь вот вышвырнули самого. Налил Курапов Чаше полстакана водки. Затряслись у пьяницы руки — выпил одним глотком. Губачев налил еще, выпил с Чашей сам. Усадил рядом:
— Есть, кореш, разговор!
Свернули цигарки, закурили.
На седьмой-бис шла богатая жила. Уголь давил, тек сам с уступов, с боков. Скрежетали лопаты, повизгивали вагонетки, торопливо стучали топоры крепильщиков.
Суворов, Маркелов, Молодцов, Почаев скинули с себя все, до маек. Сохли губы, сохло во рту. Лица лоснятся от черной угольной пыли, белеют только зубы...
— Шевелись, братва! — поторапливал своих вагонщиков Суворов. — Ноне подзаработаем!
Не хватило крепежных стоек. Суворов подозвал Тишина:
— Лезь, Тимоха, через сбойку наверх. Брошенные забои там. Остался, может, заготовленный кругляк — скинешь.
Смена подходила к концу, решили остаться на пересменок — не часто бывает такая жила.
Уголь давил, шел сам... И вдруг по штреку прокатилось страшное слово:
— Во-о-да-а!
Забулькали, зарокотали по уступам, разбухая на глазах, мутные потоки прорвавшихся грунтовых вод. Плавилась, текла глина. Трещали крепи.
Суворов подпер плечом накренившуюся стойку.
— Бегите!
— А ты?
— Не впервой, выберусь!
— Может, подмочь? — растерянно топтался перед забойщиком новенький вагонщик.
— Беги! — крикнул Суворов. — Прихлопнет как мышь.
Ребята выбрались в штольню. Прыжком хотел выскочить из-под нависшей кровли Суворов — соскользнула с плеча накренившаяся стойка, притиснула к выступу левую руку. Попробовал высвободиться — не тут-то было. Не оттолкнуть крепежный стояк. Трещит крепь. Немеет придавленная рука. И вдруг ее словно пронзило чем-то раскаленным — от резкой боли у Суворова потемнело в глазах.
Набухает, наваливается рыжим чудовищем глинистая кровля... Что делать? У ног — брошенная кем-то штыковая лопата. «Или рука — или жизнь!» Суворов с трудом нагнулся, поднял лопату. Она острая, недавно точенная, надо только сильнее ударить. Слышал же он, что волки отгрызают попавшую в капкан лапу. А его с детства дразнили медведем. Вот и отгрызет медведь свою лапу...
Кто-то вдруг метнулся в забой, вцепился в черенок лопаты.
Молодцов — вот кто пришел на выручку. Рванул, что было сил, стойку на себя. Высвободил сломанную руку Суворов, но не слушаются ноги, не может сдвинуться с места.
— Наваливайся на меня! — кричит Молодцов.
— Не дотащишь!
— Дотащу!
Взвалил Владимир здоровяка себе на спину.
Ноги засасывает грязь. Не хватает воздуха. Липкий, холодный пот струится по всему телу. Скользкими, словно намыленные, стали руки. Но останавливаться нельзя, гибелью грозит каждая секунда промедления.
Впереди ухнул обвал. Как эхо, прогрохотало сзади. Неужели все?!.
Курапов очнулся от тяжелого хмельного сна. У постели жена, сын — не видел своего батю таким еще ни разу.
Поправила женщина неловко запрокинувшуюся голову мужа, съехавшее со лба мокрое полотенце, сказала тихо: