— Ничего! Проживем...
— Все, стало быть, уже знаешь?
Ничего не ответила, повторила:
— Проживем...
— Попить бы!
— У Михеевны рассольчику попрошу!
Шлепая рваными галошами, ушла.
Попробовал Курапов подняться — нестерпимо болит голова. Дрожит, расплывается за окном огненное пятно закатного солнца, пляшет на стене радужная карусель. Закрыл глаза — все равно мельтешат радуги, шумит в ушах...
На улице завыла вдруг сирена... Крики, топот... Сигналит пожарная машина...
Вытянулось в испуге лицо сына:
— Папка, на вашей шахте что-то!
Что могло произойти на шахте, теперь уже не на его шахте? Уж не помпа ли?
Как ветром, смело Курапова с кровати. В чем был, босиком, без рубахи, кинулся к проходной. Протиснулся кое-как через толпу. Вздрогнула набитая до отказа клеть, и гам толпы взмыл вверх. Внизу грохот, обрывки чьих-то фраз:
— Помойную прорвало... Говорят, над седьмым...
— Помойная над штреком? Не ерунди!
Грохочут обвалы, трещат, словно пылая в костре, крепи. Спасатели бегут к седьмому штреку.
— Через восьмой вызволять нужно, — кричит им Курапов, — через восьмой!
Прямого выхода из седьмого штрека в коренной уже не было. Молодцов подтащил Суворова к заходке, но и она заплыла грязью.
— Выбирайся, парень, один‚ — прохрипел Суворов.
— А ты?
— Пожил, будет!
— Дать, может, лопату — оттяпаешь заодно и дурную голову?
— Не выйти нам!
— Выйдем!
Владимир принялся разгребать грязь руками. Все труднее дышать, в ушах гул, темнеет в глазах. Газ. Полыхнуло и потухло в лампе пламя, словно улетело, оставив вокруг глухую, давящую темноту. Такая концентрация газа смертельна.
У заходки был сточный колодец, прикрытый горбылями. Надо найти, открыть. Газ тяжелее воздуха, стечет вниз. Суворов обессилевает, впадает в беспамятство. Владимир тормошит его, бьет по щекам — только бы не уснул.
Где же колодец?! Нащупал, наконец, Владимир горбыли, расшвырял их. Стало легче дышать. Вдруг вспомнил: Тишин наверху. Зальет сбойку водой — не выбраться тогда парню. Отыскал на ощупь лопату, поднялся с ней по сбойке в заброшенный штрек. Снова шибануло газом. Откуда-то сбоку доносился шум, глухие голоса, скрежет лопат. Владимир хотел крикнуть, но газ сделал уже свое дело: закружилась голова, голоса, шум стали вдруг удаляться... Вон они будто летят следом за пламенем лампы... Чернота, звенящая, гулкая чернота обволокла Владимира со всех сторон, как вязкая тина...
Только наверху, у клетей, пришел Молодцов в себя. Глаза резануло светом. Плач, крики. Машина с красным крестом. Носилки. Их много, целый ряд. Ведут прихрамывающего Тишина. Кого-то кладут на подводу — этот уже мертв. Кто? Маркелов?! Эх, Сема, Сема... Владимир будто услышал его неторопливый, рассудительный голос: «Который лодырь или залить за воротник любит, того, конечно, в расчет не брать».
Рядом у носилок плачет женщина, испуганно жмется к ней беловолосый мальчишка. «Папка! Папка!» Страшен умирающий отец: лилово-серое лицо, из уголков рта будто выползают красные змейки.
В старом, выстроенном еще до революции бараке размещалась шахтерская больница. Дощатые, выбеленные известью стены, скрипучий пол, почерневшие рамы, зашарпанные, исковырянные гвоздями двери. Странно выглядели на них сверкающие свежей эмалью таблички: «Приемный покой», «Процедурная», «Операционная».
Состарившийся вместе с больницей врач не первый год уже обивал пороги рудоуправления, требуя переоборудовать больничное помещение, но добился пока лишь смены старых табличек.
Каморки, где помещались кое-как две-три койки и тумбочка, именовались палатами. В одну из таких палат, значившуюся как хирургическая, поместили Суворова. В вылинявшем байковом халате, с забинтованной рукой — лапищей, он еще определеннее походил на медведя.
Палата, в которой лежал Молодцов, считалась терапевтической. Хирургическим больным заходить в нее не разрешалось. Но разве сладить сиделке Насте с таким здоровяком, как Суворов! Примется дубасить увальня кулаками по спине, а он только усмехается. Торчит целый день подле Молодцова — и все тут.
В больнице полно посетителей. Не пустит строгая Настя в палаты — топчутся у окон.
Не заходил только Михаил — рассказывали: отпросился в отпуск, уехал в Кратово, вернется через две пятидневки. Приехал раньше, явился в больницу в щеголеватом костюме, с портфелем — устроился в рудоуправлении.
— А с шахтой как же? — спросил его Владимир. — В заявлении писал: «Место комсомольца на передовой трудфронта». Дезертируешь, выходит, с передовой-то?!
— Не дезертирую, а перехожу на другую работу, — обиделся Михаил. — Ладно, — махнул примирительно рукой, — сейчас ты закроешь глаза, а откроешь их по моей команде. Только раньше подойди к окну!