— Что за цирк?
— Ну закрой же глаза! И подойди к окну, — интригующе просил Михаил. — Ближе, ближе!
— Выдавлю носом стекло!
— Не выдавишь... А теперь гляди!
За морозным стеклом угадывались чьи-то смеющиеся лица. Владимир вгляделся и не поверил: Тоня и Костя. С чего бы это?
— Выездное бюро кратовской ячейки, — гордо объявил Михаил. — Понимаешь, канун Нового года, а ты в больнице... Ну и махнули. — Оглядел тесную палату: — Где вот только нам... Неплохо бы соорудить нечто подобное столу...
Пошел к главврачу и в пять минут обо всем договорился. Что-что, а уладить, договориться, раздобыть он умел. Разрешил врач посидеть в освобожденной для ремонта приемной. По случаю Нового года разрешил даже выпить кагору. Рюмок, конечно, не было, вместо них взяли мензурки.
Когда сели за старый, заляпанный, как в Кратове, чернилами стол, Тоня рассмеялась:
— И правда, выездное бюро! — Постучала по графину: — Тише, товарищи, тише!
— А я и в самом деле прошу слова, — сказал Михаил. — Как-никак вступаем в новый год... Канун праздника, а мы с Володькой чуть было не поцапались...
— По какому же это поводу? — спросила Тоня.
— По поводу... что есть дезертирство. Когда просились в шахты, представляли себе, конечно, все иначе — ударная работа, трудовая героика... На деле же — копались, как кроты, пока не придавило... И вопрос: где первый камешек обвала? Скорее всего наверху. Так подвиг ли — копаться под землей и дальше?
Наступило неловкое молчание, поднятые было мензурки поставили опять на стол.
— Что значит — копаться под землей? — отозвалась первой Тоня. — По-моему, подвиг — это быть там, где труднее...
— Причем тут вообще подвиг? — прервал ее Владимир. — Есть просто слово комсомольца — дал его, должен сдержать. Вот и все!
— Расфилософствовалось выездное бюро, — примиряюще заговорил Костя. — Бросьте вы. Столько не виделись! Давайте хоть выпьем.
Выпили.
— А знаешь, — весело сказала Владимиру Тоня, — на вечере самодеятельности Иришка читала твои стихи.
— Добралась-таки. Какие же?
Тоня продекламировала:
— Читала и била себя кулачком в грудь, — продолжала Тоня. — Так все аплодировали, что пришлось ей читать второе. Знаешь, про березку...
Она догадывалась, конечно, кому было посвящено это стихотворение.
— А теперь что-нибудь сочиняешь? — спросил Володю Костя.
— Придумывается иногда, но не записываю, некогда.
— Так помнишь же, наверное... Прочти! — не отставал Костя.
— Прочти! — попросила и Тоня.
Володя подошел к окну, подышал на морозный узор стекла.
— Что верно, то верно, — задумчиво вставила Тоня, — бродят всякие... Месяц назад в Липатовке заготовителей-комсомольцев сожгли живьем. В каждом селе приходится создавать дружины содействия чекистам...
— Ой, ребята, — спохватился вдруг Костя. — Мы же опоздаем на поезд. До станции сорок минут ходьбы...
Тоскливо стало у Владимира на душе после ухода друзей. Не мог он больше торчать в этих пропахших карболовкой стенах. Выпросил у Насти свою одежду, пальто, валенки, вышел на улицу. Не заметил, как оказался около общежития.
У дверей висел плакат: «Стой! Вытер ли ноги?» Под ним — скоба и влажная тряпка. В коридоре — половики, дощечка с надписью: «Окурку место здесь» — и внизу вместо урны старое ведро. Уж не выселили ли ребят? Молодцов прошел в свою комнату. Койки, тумбочки на прежних местах, но все преобразилось. В углу, где вырастала обычно куча спичечных коробков, скомканных папиросных пачек, — вытянувшийся чуть ли не до потолка фикус. Тумбочки застланы газетами, на окнах — вырезанные под кружево бумажные занавески. Гвозди из стен повытасканы, вешалка устроена у дверей, на общем столе — клеенка. Усмехнулся Володя: «Бумажные занавески, салфеточки — мещанство, конечно, но важно другое: стремление к чистоте, порядку... Чья, интересно, инициатива?»
С ведром и шваброй в руках вошел, прихрамывая, Тишин. Увидев недоумевающего Молодцова, поставил ведро, хитренько улыбнулся.
— Дежурный! — послышался в коридоре звонкий девичий голос. — Кто наследил?
— Поди да погляди! — отозвался Тишин.
В дверь просунулось веснушчатое лицо почтальонши Дуняши.