Покидали силы и его самого, но он упрямо продолжал листать дневники ученого. Надо было найти хоть какую-то зацепку, пробудить в людях надежду, продержаться еще.
Воздушники! В записях профессора их упоминалось много — и старых, и пробитых сравнительно недавно. Но выбор нужно было сделать наверняка. Новая ошибка окончательно убила бы веру в спасение. Рисковать было нельзя. И Бадаев искал, искал как одержимый. Со стороны могло показаться диким: рядом угасают, как догорающие свечи, близкие ему люди, а он изучает по геологическим разрезам и схемам «агрессивность межпластовых вод, плавунов»...
— Расчищаем второй, — принял наконец решение Бадаев. — Поднять людей!
И люди, веря своему командиру, опять принялись долбить, возить на бендюжках землю, камни, расчищать подступы к воздушнику.
Потух фонарь у Бадаева. Исчиркал с десяток спичек — гаснут. Отошел в соседний забой — здесь ниже, не так дымно. Зажег, наконец, «шахтерку», колыхнулось пламя. Отчего? Может, от резкого движения руки, от дыхания? Постоял, не шевелясь, — склоняется пламя влево... Тяга? В это еще трудно было поверить. Тянуло к идущей вверх проходке. Что там? Неужели спасение?
Вошел Владимир с поднятым стеклом фонаря в проходку... Воздух! Откуда?
Свежие следы сапог, брошенная кем-то лопата, телогрейка, портупея — вещи Мурзовского. За выпивку и ухарство, сорвавшее связь с Москвой, приведшее к гибели товарища, решено было предать Мурзовского военно-полевому суду, но пока было не до этого. Все, способные еще держать лопату, работали. Работал и Петр.
Час назад он был вместе со всеми, оттаскивал, как и другие, землю из воздушника в боковые забои...
Да, это было час назад. Волоча за собой мешок грунта, Мурзовский добрался до проходки. Около нее легче дышалось. Заглянул в соседний штрек. Сюда не долетали уже ни шумы, ни голоса работавших. Могильная тишина. И вдруг тарахтение, словно застучала где-то деревянная трещотка. Мурзовский пошел на звук. Понял: тарахтит крышка «предательского» колодца. Значит, есть движение воздуха — отводы засыпали, а крышку замуровать забыли или не успели.
Узкая, выложенная ракушечником шахта. Внизу, на двадцатиметровой глубине, полированной гладью чернеет вода. Вверх — метров десять. Упираясь в стенки ногами и спиной, добраться можно. Полез.
Соскальзывали с замшелых выступов ноги, истер в кровь локти. Все же добрался. Попробовал приподнять крышку — поддается. В образовавшуюся щель шибануло. свежестью. Сразу закружилась голова, еле удержался. Несколько минут глотал воздух, как выброшенная на берег рыба. Пришел, наконец, в себя. Поднял крышку повыше, прислушался — тихо. Еще не верилось в удачу. Тряслись от волнения ноги и руки.
Хотел спуститься, позвать кого-нибудь... Лихорадочно заработала мысль: пока будет спускаться, к колодцу могут подойти патрульные. Сейчас есть возможность выбраться, а тогда? Неизвестно, что будет через минуту! Нельзя упускать случая. Быть наверху, почувствовать волю и не воспользоваться ею?!
Напрягся, втиснулся в щель по грудь. Плита качнулась на округлых валунах, отъехала чуть назад. Напрягся еще — сорвались со скользких камней ноги, плита от резкого рывка подалась обратно, придавила грудь — ни вздохнуть, ни крикнуть. Принялся стучать кулаками, ногами. Услышал же тарахтение крышки он — услышат, может, и его.
Грудь как в тисках, темнеет в глазах, не повинуются руки. Неужели все?! Дурманится сознание, явь начинает мешаться с бредом. Что-то шаркает, шуршит внизу... Мерещится? Нет, кто-то лезет, коснулся спины, втиснулся в щель рядом. Легче стало дышать.
— Держись! — Это голос Бадаева. — Упирайся ногами, не то угробимся оба!
Уперся Петр в стенки колодца коленями, но обессилели ноги. Владимир подхватил сорвавшегося уже было Петра за поясной ремень, стали спускаться.
Дерет шершавый ракушечник спину.
Вот, наконец, и лаз в штрек. Под ногами земля!
Привалились, обессиленные, к стойке. Надсадно, с хрипом, дышат оба... Нет сил выдавить и слова, по лицам струится пот.
Отдышался, наконец, Бадаев:
— Не в одиночку ли собрался?
— Стучал же...
— Застучал, когда прищучило!
— Не веришь? Разделаться со мной хочешь? — в голосе Мурзовского звучала нескрываемая ненависть. — Мог же разжать пальцы — и все! Без выстрела, без суда!
Бадаев вытер лицо платком, сказал твердо:
— Суд будет...
— Конечно! — не унимался Мурзовский. — Ее оставить наверху, меня — в катакомбы, да еще и под суд! Ау нее явочную квартирку обосновать. Все законно, благовидно...