Елена и в самом деле так намерзлась, что торчать на улице больше не могла.
Помещение было полуподвальным. Окно только наполовину возвышалось над панелью. Проходивших мимо видно было до пояса. Странно выглядели шагавшие половинки людей. Вразвалку, с корзиной в руках проковыляла полная женщина, шаркающей походкой прошел полицай, проскрипел жесткими сапогами немецкий офицер.
И вдруг много ног... Шум, гвалт...
Через застекленную дверь было виднее — Елена подошла к ней.
По мостовой медленно, как на похоронах, прошли четыре жандарма. С минуту середина улицы была пуста...
И вот показалась оцепленная солдатами вереница оборванных, истерзанных людей. Елене видны были их ноги — босые, кровоточащие, закованные в кандалы. Шли арестованные по два в ряд, кренясь вперед, как тянущие лямку бурлаки. Руки у всех были за спиной. Через наручники пропущен длинный конец тяжело провисавшей проволоки. Эту «лямку» и тянули арестованные вывернутыми назад руками. На припорошенной снегом мостовой оставались пятна крови.
Но ни плача, ни вопля, ни даже стона — сжатые губы, спокойные лица.
Рядом с бородатым стариком прогромыхал кандалами подросток. Что-то знакомое уловила Елена в его движениях, облике... Морская форменка, кубанка, черные вразлет брови — да, это он, паренек, которого она видела в порту. И Елена словно вновь услышала его деловитый, по-мальчишески срывающийся голос, раскатившийся над портом грохот взрыва...
За подростком с поднятыми, даже откинутыми назад головами шли две женщины. Ветер трепал их волосы, тяжелые, слипшиеся от крови пряди свисали на лица — с трудом узнала Елена в одной из них Тамару Межигурскую.
Рванула дверь, звякнул и захлебнулся колокольчик.
Выскочив на улицу, Елена протиснулась через толпу и поймала вдруг на себе взгляд знакомых глаз. Бадаев... Смотрела и не могла поверить: оборванный, истерзанный, с опухшим, в синяках лицом... Еще бы, кажется, мгновенье — и бросилась, прорвалась сквозь строй солдат, вцепилась бы в страшные оковы, грызла бы проклятые цепи зубами. Но Бадаев словно понял — остановил ее резким, волевым взглядом. И тут же потушил его. Смотрел и будто уже не видел...
Елене казалось, что в сердце у нее запеклась кровь, окаменели руки и ноги. Стояла неподвижно, с трудом осмысливая, что происходит.
Проплыл частоколом штыков строй солдат, откатился жуткий лязг цепей. Она все стояла, будто примороженная. Как в полусне, услышала:
— Вынужден арестовать вас. Хуже, если это сделают другие.
Обернулась, сзади стоял Аргир. «Выследил», — как-то безразлично подумала Елена.
— Пройдемте на вашу настоящую квартиру!
Из слесарной мастерской вышли два солдата; не нагоняя Аргира и Елену, двинулись следом.
В квартире все оказалось разбросанным, перевернутым. В полумраке Елена споткнулась о валявшуюся на полу крышку пианино — исковеркано было и оно.
По металлическим ступеням лестницы прогремели сапоги солдат, в дверях появились те двое.
— Вынужден отдать приказ об обыске, — сухо сказал Аргир.
— Отдавайте! — все так же безразлично отозвалась Елена...
Вот они входят, вандалы двадцатого века, трясут, швыряют вещи, перевернули комод. Перевернут, конечно, и пианино.
Елена невольно, словно прощаясь, тронула клавиатуру. Вот надломленная с уголка клавиша, которую она мысленно называла «лунной», потому что с нее начинала «Лунную сонату».
А на эти клавиши клала пальцы для первого аккорда «Испанского каприччио»...
Солдаты рылись в прихожей. Аргир подошел к Елене — он явно хотел о чем-то спросить.
— Вас тревожит тот «деловой разговор»? — опередила его Елена.
— Разумеется, вы передали его в Москву?
— Да. И в любую минуту о нем может узнать гестапо.
— Надеюсь, понимаете, чем это грозит вам?!
— Тем же, чем и вам!
— Что я должен сделать, чтобы этого не случилось?
— Освободить моих товарищей,
— Это нереально. Могу лишь способствовать переводу на Канатную — в тюрьму с менее строгим режимом...
Елена молчала.
За стеной гремели вандалы двадцатого столетия...
Его втащили, как мешок, швырнули в темный угол подвала, на охапку соломы, мокрую от стекавшей со стен воды. Громыхнули о цементный пол кандалы. Человек глухо застонал:
— Пить! Пить!
Владимир открыл глаза. Он и сам был в полубеспамятстве — допросы, пытки каждую ночь. Какой по счету была минувшая? Десятой, двадцатой? На каждом допросе одно и то же — свист плетей, «говори, говори, собака!»
И каждый день в подвал втаскивают новых и новых людей. Кладут лицом к стене, и при попытке повернуться, заговорить с соседом карцерный охранник бьет их ногами или прикладом.