Заметили такую слабость у двоих: портового рабочего Павла Шевченко и старого резчика камня Ивана Афанасьевича Кужеля. Как коршуны на верную добычу, накинулись палачи на несчастных. Днем — истязания, пытки; ночью — подслушивание.
Боролся Шевченко при «слухачах» со сном. На вторую неделю это стало невыносимым. Иссякли силы — принял яд.
Покончил с собой и Иван Афанасьевич. Арестовали его одним из первых в Нерубайском, выгнали из дому ночью в нижнем белье. Заковали в цепи, заперли в холодном дощатом амбаре. Зимой полураздетого возили на открытой полуторке в город на допросы. Пытали на электростуле, обливали на морозе ледяной водой — молчал старик. Чуть не убил следователя наручниками — три дня лежал после этого до полусмерти избитый, в беспамятстве. Почернели обмороженные настывшими цепями руки и ноги, совсем было окоченел и сам — оттерли денатуратом, снова повезли на допрос. Пытался выброситься из машины под откос на острые камни — схватили: все еще надеялись что-то выведать у старика. Но горняк, найдя в амбаре осколок стекла, вспорол себе живот; долго и упорно отбивался окровавленным стеклом от кинувшихся к нему жандармов. Изловчившись, те все же набросили на узника мешок, выволокли во двор, зашили мешочной иглой и дратвой рану. Но так и не добились ничего — умер старый горняк, не разжав губ.
Одного из партизан — колхозника Василия Ивановича Иванова жандармы поставили спиной к дому и на глазах у семьи стали «выводить его контуры» на стене автоматными очередями. Не заставила партизана заговорить и такая пытка. Единственным предсмертным словом, с которым он обратился к сыновьям и жене, было:
— Молчите!
Следствие затянулось. Недовольны были этим и в Бухаресте, и в гестапо. Пришлось следователям готовить для суда дела, содержавшие зачастую только анкетные данные, да и то не со слов, а по документам заключенных.
Но когда суд был уже назначен, подследственные неожиданно «заговорили». Согласились дать показания все, даже самый молчаливый из партизан — Гаркуша. За два месяца пыток палачи не добились от него ни единого слова. И вдруг... подробный рассказ о том, что видел он в катакомбах.
— Скрывается в этих катакомбах примерно целая советская армия, — диктовал стучавшему на машинке переводчику семидесятилетний горняк. — Имеется свое организованное НКВД... Есть улицы, по которым проходят люди, площадь для собраний, где собираются для проведения митингов и инструктажа. Имеется также один генерал...
«Разведчики Бадаева, — сообщал по инстанции прокурор военно-полевого суда, — находятся как в городе, так и в области, состоят во всех слоях населения. Особенно необходимо отметить тот тревожный факт, что разведчики Бадаева завербованы из числа лиц, на которых наши власти возлагали надежды. Ущерб, нанесенный нам организацией Бадаева, не подлежит учету».
А один проезжавший через Одессу генерал так и записал себе для доклада начальству: «Катакомбы — настоящая подземная крепость с расположенными под землей штабами, укрытиями, тыловыми учреждениями всех видов...»
Как было не продлить сроки следствия при таких грозных сигналах...
После каждого свидания с Яшей двенадцатилетняя сестренка его Нина приносила крошечные, скатанные трубочкой записки.
«Замесите тесто, — убористо писал Яша, — испеките хлеб, в тесто вложите то, что я просил. Заверните эту штуку в масленую бумагу и вложите туда патроны — штук двадцать...»
Два дня спустя он писал двоюродной сестре:
«Лида, достаньте финку (нож такой), заложите его в тесто, испеките хлеб и передайте... С туркарями думаем еще побороться. Удастся номер — хорошо, а нет — все равно умирать. Умру, как патриот!»
Жандармы обыскивали арестованных, отбирали обломки карандашных грифелей, но тайная почта не прерывалась — выцарапывали записки острыми рыбьими костями. Чернилами служила кровь.
«Продал меня «старик» с ног до головы, — писал Яша о Федоровиче. — Допрашивали пять часов, били обмотанной проволокой палкой, резиновой дубинкой, трубами по жилам и шее, посрывали ногти. Три раза терял память, стал плохо слышать. Кого знал «старик» — арестовали; остальные, кто был в моей группе, гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали их фамилии... Жаль, что не успели взорвать дом с фашистами на Тираспольской, — помешал проклятый «старик». Эта собака меня боялась, дрожал передо мной, заискивал — знал, что не дрогнет рука на провокатора. Ну ничего! Будет время, рассчитаются с гадами! Не падайте духом!»
«Дорогие товарищи! — писала из своей одиночки Тамара Межигурская. — Нас скоро расстреляют. Не огорчайтесь, мы ко всему готовы, и на смерть пойдем с поднятой головой. Передайте моему сыну все, что вы знаете обо мне».