Поле обнесено забором, проволокой, местами заминировано, но что удержит мать, потерявшую сына?
Вот она нашла его — в ленточки исполосована нагайками тельняшка. Подняла запрокинувшуюся, скованную мертвой неподвижностью голову, повернула к себе. Так и смотрели они друг на друга: она непонимающим, неверящим, он — застывшим навсегда, непокоренно гордым взглядом.
Шел июль — девятый месяц оккупации, а захватчики чувствовали себя в Одессе как на пороховой бочке.
Сотрясали непокорившийся город взрывы, шли на дно фашистские суда, летели под откос эшелоны. Агенты сигуранцы, гестапо сбивались с ног — начинали действовать новые и новые отряды народных мстителей...
Патриоты мстили за гибель товарищей. И мертвые, страшили они оккупантов. Тайком убили палачи Елену Гаре. Молодцова и Межигурскую расстреляли ночью, закопали под вымощенной камнем дорогой...
За столом следователя сидел сутулый старик. Как с вешалки, свисал с его плеч жандармский мундир.
На столе перед ним лежали показания свидетелей по делу о взрыве в бывшем Доме Красной Армии во время заседания «совета ветеранов-деникинцев». Что не успел сделать Яша, сделали его друзья и расклеили по городу листовку: «Твоих товарищей предал Федорович — подстереги и убей предателя!»
Одна из таких листовок лежала перед Федоровичем. И рядом — платок, переданный из тюрьмы одним из бадаевцев родным. На платке кровью было написано:
«Нашим... Бойко предатель».
Федорович остервенело скомкал, бросил платок в ящик стола, расстегнул ворот мундира, нажал кнопку звонка, приказал ввести подследственного.
Гремя кандалами, вошел Мурзовский.
— Так-то легализовал меня, гад?
— Шифр! — глухо проговорил Федорович. — Где шифр?!
— Спрятан в надежном месте. Укажу с глазу на глаз шефу гестапо! — надменно бросил арестованный.
Где-то отчаянно жужжала муха... И вдруг Федорович вспомнил, будто услышал вновь: «Посадите своего Мурзовского на стул или сядете на него самих».
— Укажешь мне! — процедил сквозь зубы Федорович. Нажал кнопку звонка, скомандовал: — Стул!
— Взбесился! — шарахнулся закованный в цепи Мурзовский.
— Стул! — исступленно выкрикнул Федорович.
Мурзовского втиснули в давящее со всех сторон сиденье, надели на руки и ноги железные манжеты.
— Куда спрятал шифр? — цедил Федорович, поворачивая ручку реостата.
Вздыбленный током Мурзовский хрипел и корчился.
В полуобвалившейся выработке «Ласточкиных гнезд» зажгли сделанный Яшей для сборов пятифакельный светильник.
В последнем письме Яша писал: «Под доской у точила — коробочка. В ней — фото моих друзей и подруг, мой комсомольский билет, наша клятва... Клялись друг другу в вечной дружбе и солидарности. Сохраните! Не останемся в живых мы, пусть живет хоть наша клятва!»
Вот она — на листке из ученической тетради. Выведенные ребячьей кровью подписи... Даже булавка, которой кололи пальцы... Переходит листок из рук в руки, растет столбик подписей, множатся не истребленные карателями, оставшиеся на тетрадочном листке капли мальчишеской крови. Как вечный огонь, полыхает в катакомбах светильник...
И теперь, тридцать лет спустя, неугасимый огонь горит в Одессе на Аллее Славы, озаряя плиты на Могилах павших героев. Они и здесь рядом: Владимир Молодцов, Яков Гордиенко, отважные бойцы их отрядов.
Владимир Молодцов. 30-е годы.
В кратовской школе. Крайний справа в первом ряду — Володя Молодцов.
Кратовские комсомольцы — члены добровольной пожарной дружины. Владимир Молодцов — крайний справа в первом ряду.
В Подмосковном угольном бассейне. Молодцов — в центре.
Владимир Молодцов с женой и сыном Сашей.
У входа в Нерубайские катакомбы.
Один из колодцев, через который поддерживалась связь с катакомбами.
Владимир Александрович Молодцов. Начало войны.
Село Нерубайское.
Яков Гордиенко.
Иван Иванов.
Взорванное здание комендатуры.
Одно из писем В. А. Молодцова семье.