— Пока… да…
— Что же, это дело такое, если сам чувствуешь… Но помни: под лежачий камень вода не течёт… Борись, завоёвывай право!
Осокин посмотрел на часы:
— Засиделись мы… Ужинаешь ты когда?
— Как придётся, — махнул рукой Виктор.
— Зря, привыкай к режиму. Без режима на газетной работе потерять здоровье — пара пустяков, а обратно его не вороти́шь… Не воро́тишь, — тотчас поправился он.
Труд
Каждое утро раскрывает читатель газету, и всё в ней строго, стройно, любая, даже наикрохотная заметка стоит на том месте, на котором, кажется, только ей и стоять. И удивляется неискушённый: как же всё так точно пришлось? Но сведущий человек сразу обратит внимание, что кое-где строчки в газете стоят чуть подальше друг от друга, чем везде: их раздвинули, или «разбили на шпоны», как говорят в редакции, потому что текста было мало. А ревнивый автор может не только заметить, но и устроить скандал из-за того, что в его статье не хватает двух-трёх абзацев: их сократили, так как статья не входила на отведённое ей место. И главное, чего не знает читатель, — это строгого и беспощадного суда, которому подвергается каждый материал прежде, чем он попадёт на газетную полосу. Много сложных стадий проходит заметка с тех пор, когда она вышла из-под пера автора, и до тех пор, пока не окажется на пахнущей свежей типографской краской странице…
День в редакции, если не было «летучки», начинался с макетного совещания. В кабинет ответственного секретаря сходились все заведующие отделами. Виктору тоже случалось побывать здесь, заменяя Михалыча, когда тот отсутствовал в редакции.
На столе перед ответственным секретарём лежал «макет» — графический план будущего номера. Заштрихованные прямоугольники изображали фотографии, или, выражаясь по-редакционному, клише, размашистые карандашные стрелы определяли место статей и корреспонденции. Пока не было редактора, все говорили о посторонних вещах, ни словом не касаясь «макета», разве что изредка поглядывая на него. Показное равнодушие слетало со всех сразу, лишь в дверях появлялся редактор. Гром и молнии обрушивались на голову секретаря, который составил «макет», обычно не устраивавший никого. Отдел партийной жизни требовал не три колонки до подвала, а четыре полных, отдел культуры и быта обязательно стремился дать критико-библиографическую статью, подвал о бытовом обслуживании и подборку о художественной самодеятельности, тогда как в «макете» предполагалась одна только подборка, а товарищ из промышленного отдела примерял уже, войдёт ли его материал, если выбросить целиком материалы информационного отдела. Люди выходили из себя, потрясали гранками, каждый в эти минуты становился немного демагогом, отрицая актуальность и значимость чужих статей и старательно набивая цену своим.
Это не было стремлением отстоять собственные материалы только потому, что они собственные. Все статьи, корреспонденции — каждая по-своему — были важны: ведь за ними стояли куски богатой и разнообразной жизни. Но — «газета не резиновая», как часто шутили в редакции, всего, что написано и набрано, не вместишь в один номер. Надо было отобрать самое нужное, самое значительное…
Редактор слушал всех и как будто со всеми соглашался. Но вот он отвинчивал головку автоматической ручки, и в комнате наступала тишина. Привстав на цыпочки, вытянув шеи, все молчаливо следили, как поверх карандашных линий, сделанных ответственным секретарём, ложатся голубые чернила авторучки, — кто с выражением удовлетворения на лице, кто с миной огорчения, а кто просто с чувством полнейшей безнадёжности.
— Всё! — вставал редактор.
Но это было ещё далеко не всё. В полдень могли позвонить с телеграфа и сообщить, что принимают большой материал ТАСС, скажем, отчёт с Генеральной Ассамблеи. Тогда в муках рождённый утром «макет» летел вверх тормашками, редактор снова сходился с ответственным секретарём, и они вдвоём составляли ещё один план будущего номера, — уже третий за день…
Жизнь в редакции тем временем шла своим чередом Кто срочно додиктовывал машинистке заметку, намеченную в номер, кто сверял гранки; в отделе иллюстрации художник-ретушёр отточенным, как бритва, хирургическим ланцетом высветлял одни места на фотографиях и тушью оттенял другие; тут же фоторепортёр, пристроившись в уголке, снимал знатного конюха, чей портрет должен был сопровождать в газете корреспонденцию об его опыте; закрывшись на замок и отгородившись таким образом от всего света, трудился в своём кабинете автор передовой и досадливо морщился, потому что из коридора доносился пронзительный голос стенографистки, кричавшей кому-то в телефон: