— Вы — правду? Окажите нам с «Эком» такую милость…
Он говорил об экскаваторе, как об одушевлённом существе.
Ковалёв, выйдя в коридор, долго крутил ручку телефона, дул в трубку и, наконец, сердито промолвил:
— Станция? Заснула, что ли?.. МТС мне нужно… Да не контору, прямо квартиру директора…
Разговор был коротким, но выразительным.
— Согласен, что безобразие? — закончил Ковалёв. — Ну, ждём… Прости, что с постели поднял.
И, выслушав что-то, улыбнулся:
— Когда ездили?.. На займище? С Толоконниковым? Вон оно что… Ну, это ты заливаешь, — на займище шилохвости сроду не было… Так жду!
Он вернулся в комнату:
— Через час трактор будет…
— Вот выручили, не знаю, как благодарить, — растроганно говорил Кругляков. — А вы сами кто будете, не успел узнать?
Ковалёв объяснил, и Кругляков понимающе кивнул:
— Пишете, значит… Был тоже у нас в Одессе кочегар, стихи писал, что твой Сергей Есенин.
Он сдвинул брови, припоминая:
— Что-то вроде: «Ты запой, моя гармоника, душою пламенной запой…» Нет, у него складнее получалось…
— В Одессе? — не удержался от вопроса Виктор.
— В Одессе, в красавице-городе. Вся Молдаванка знала этого кочегара.
— Так вы откуда — из Сухуми или из Одессы?
— О, дорогие товарищи, — широко развёл руками Кругляков. — Мой дом родной — весь Советский Союз. От Владивостока до Мурманска, от Камчатки до Чёрного моря. Характер у меня такой беспокойный — не могу долго усидеть на одном месте. Езжу всю жизнь по белу свету. Кем я ни был только — сварщиком, кузнецом, слесарем, клепальщиком, плотником… Экскаваторщик — какая моя по счёту профессия, один господь бог ведает да отдел кадров. И как езжу, товарищи, тоже надо понимать. Прочитал в газете — на Севере начали строить, сунул трусики с майкой в чемодан, достал шубу и — на Север. Поработал там полгода, читаю — в Средней Азии закладывают медеплавильный комбинат, — шубу обратно, трусики на себя и — в Среднюю Азию…
— И туда тоже на полгода? — спросил Ковалёв.
— Зачем, не обязательно, — может, и весь год просижу. Пока в новые места душа не запросится.
Ковалёв пристально взглянул на механика и сказал:
— Так вы просто летун, товарищ Кругляков.
Виктор уже заметил за Леонидом эту особенность: послушать, послушать человека и без церемоний выложить в глаза своё мнение о нём.
— Летун? — задумчиво переспросил Кругляков и без всякой обиды покачал головой. — Нет, я не летун. Летун — это кто за длинными рублями гонится, кому на дело начхать. А я что же — разве так вот уеду, захотел — и всё? Я ребят обучу, дождусь, пока всё на лад не пойдёт, ну, а там и двинусь. Я почему езжу, — интересно мне начинать большие дела, пни корчевать, тайгу прорубать, а на готовенькое и без меня охотников много найдётся. Трудно, скажете, — лёгкой жизни только лодырь ищет. А для меня лучшего не надо…
Кругляков присел на койку, скрипнувшую пружинами.
— Из-за моего беспокойного характера нет у меня ни ордена, ни медали, хотя у друзей моих — по три-четыре их уже. Только вот что я сейчас думаю. Осяду-ка здесь, в Чёмской степи…
— Стареете? — спросил Ковалёв.
Кругляков взмахнул рукой, чуть не задев лампочку над головой:
— Какое — старею. Меня ещё на пять пятилеток хватит, — будьте уверены. Больно много строек началось, не разгонишься на все сразу, — вот в чём дело. Осяду тут, осушу ваши болота, тогда и орден получу. Ну, не орден — медаль хотя бы. «Зачем мне орден, я согласен на медаль», — как у нас в Челябинске артист декламировал…
Кругляков вдруг взлетел и торопливо стал натягивать плащ:
— Трактор-то придёт, а меня нет!
Он обернулся к Ковалёву:
— Большое вам спасибо! И от меня, и от «Эка»…
«Выездная редакция здесь»
Утром Ковалёв зашёл разбудить Виктора. И тени беспокойной ночи не было на его недавно побритом лице. Спустились в подвал гостиницы, в чайную, позавтракали, — Леонид при этом всё подшучивал над официанткой и буфетчицей, — а потом отправились в редакцию районной газеты.
Только теперь Виктор по-настоящему разглядел Чёмск. Он, верно, очень хорош был в солнечную погоду со своими низенькими домиками, почти утонувшими в зелени, с резными скворешнями на длинных шестах, с особой тишиной маленького городка, где нет большого уличного движения и где потому так отчётливо слышны все звуки — и туканье движка электростанции, и отдалённый петушиный крик, и лёгкий скрип повозки, гружённой металлическими бочками с горючим, на которых сидит парень в промасленной одежде, изредка пощёлкивая бичом по спинам лениво плетущихся быков. Он, город, был бы хорош и сейчас, если бы не липкая грязь, вновь заставившая Виктора добрым словом помянуть сапоги.