— А я тем временем перевяжу тебя.
Когда она достает хирургические ножницы, мои глаза загораются. Бл*ть, да. Оружие. Острое. Что я могу скрыть. Я изо всех сил стараюсь сохранить нейтральное выражение лица и с кропотливым терпением наблюдаю, как она отрезает большой кусок толстой марли. Она кладет ножницы на стол рядом с собой и становится передо мной на колени, прижимая марлю к моей ране. Я вздрагиваю — малейшее давление на живот причиняет боль — и пытаюсь сосредоточиться. Я смотрю мимо предательской сучки, которая когда-то меня родила, и наслаждаюсь ножницами, которые я могла бы воткнуть Дорнану в яремную вену.
Она заканчивает приклеивать марлю к моей коже хирургической лентой, откидываясь назад, чтобы изучить свою работу. Я выбираю этот момент, чтобы протянуть руку слева и схватить хирургические ножницы быстрее, чем могут осознать ее одурманенные глаза. В то же время дверь открывается, и входит Проспект. Как только его взгляд останавливается на мне, он бросается на меня и сжимает мою руку своей.
— Бросай, — требует он, сжимая мою руку.
Я продолжаю держать ножницы, его вес на мне мучителен, когда он прижимается к моей только что перевязанной ране. Не отпускаю ножницы, а пытаюсь вырвать руку. Но это бесполезно. Он невероятно силен — черт возьми, пятилетний ребенок сейчас был бы сильнее меня — и он тянет меня за руку, ударяя кулаком о твердую сторону металлического каркаса кровати, отправляя ножницы в полет.
— А-а-а! — кричу я, потому что мое оружие потеряно. Чувствую, как слезы жгут мои глаза, и сердито моргаю, пытаясь убить этого чувака одними глазами.
Он пристально смотрит на меня, вставая с кровати.
— Я помогаю тебе, и вот как ты мне отплатила? Бл*ть, девочка. Это последний раз, когда я проявлял доброту к тебе. Большой человек позволит тебе сгнить здесь.
Я отрываю от него взгляд и снова смотрю на мать. Она возится со своей аптечкой, набирает что-то в иглу.
— Что это такое? — спрашиваю я, соскальзывая с кровати и пятясь назад. Я не хочу больше никаких наркотиков. Я достаточно оцепенела. Мне надоело плавать в полубессознательной пустоте зефирной боли. Это чертовски депрессивно. И это ни черта не помогает мне дышать легче.
Проспект пихает мне футболку обратно.
— Надень это, — говорит он. — Пока у тебя есть шанс. Сейчас середина чертовой зимы, чолита, ты замерзнешь до смерти, прежде чем Дорнан вернется.
Я натягиваю футболку через голову, и через несколько секунд его слова доходят до меня.
— Что ты сказал? — шепчу я.
Он просто смотрит на меня.
— Поторопись, няня. Нам нужно уйти отсюда.
Я отступаю, пытаясь уйти от иглы. Проспект поднимает руки в примиряющем жесте.
— Это чертово лекарство. Не дашь ей это сделать, я переверну тебя и воткну тебе в голую задницу. — Мои глаза расширяются, и это, кажется, его забавляет. — Я имею в виду лекарство. Черт, девочка, он действительно много сделал с твоей хорошенькой головкой.
Я закатываю глаза. Меня загнали в угол комнаты, и мне некуда идти.
Моя мать говорит тихо, ее слова лишены каких-либо эмоций.
— Тебе нужны антибиотики. Твой порез нагнивает.
Я протягиваю к ней руку и недоверчиво качаю головой.
— Это не порез, — говорю я со слезами в горле, сквозь тугой горячий комок горечи. Я вздрагиваю, когда она втыкает иглу мне в плечо и нажимает на поршень. Жалит. Сильно.
— Бл*ть! — кричу я, отдергивая руку.
Она пожимает плечами.
— Густое лекарство. Для него нужна большая игла.
Теперь мне хотелось бы, чтобы это был героин.
— Бл*ть! — повторяю я, массируя руку. Все мое плечо горит, напоминая о прививке от столбняка, которую мне пришлось сделать перед поездкой в Таиланд на пластическую операцию. Всего несколько месяцев назад. И это снова напоминает мне.
— Сейчас зима? — спрашиваю проспекта. — Какой сейчас месяц?
Он шевелит бровями.
— Теперь тебе нужно чтобы я ответил?
Я закатываю глаза, сжимая руку.
— Я умру здесь, а ты даже не можешь сказать мне, какой сейчас, черт возьми, месяц?
— Сейчас ноябрь, — тихо говорит моя мама. — Третье ноября.
Третье ноября. Я считаю в уме, уверенная, что она лжет. Потому что, если сейчас ноябрь, это значит, что я здесь уже три чертовых месяца.
Я задыхаюсь, пытаясь втянуть воздух, но мое горло сжимается в панике. Я хватаюсь за горло.
— Три месяца? — визжу я. — Я здесь уже три чертовых месяца?!
Я задыхаюсь. Я умру здесь. Три. Чертова. Месяца? Это не может быть правдой. Проспект протягивает мне руку, может быть, чтобы помочь, я не знаю, но я отбрасываю ее, стуча по его твердой груди своими трогательно слабыми кулаками. Он легко ловит мои запястья, прижимая меня спиной к стене. Я смотрю и вижу, что там стоит моя мать с аптечкой в одной руке, ее работа, по-видимому, уже закончена.